Три минуты молчания
Шрифт:
Салага, однако ж, не унимался.
— Бедные мои бичи, — сказал он, — вот сейчас вы мне нравитесь.
— Ну? — спросил Васька. — Чем же?
— Вы мне сильно нравитесь, бичи.
Шурка спросил:
— Ты, часом, не рехнулся? А то скажи, сменят тебя.
— Не исключено. Все мы немножко рехнулись. Но я запомню эту минуту, бичи. И вы тоже запомните, пожалуйста. Тут есть момент истины!
— Чего? — Шурка даже качать бросил.
Славное лицо было у салаги, но и правда — как у малость свихнутого.
— Как вам объяснить, что такое "момент
— И что ж тут хорошего? — спросил Васька. — Животную убить?
Алик призадумался.
— Да, это не совсем то… Но я остаюсь при своем мнении.
— Ничо, салага. — Шурка опять стал качать. — Мы тебя все равно любим. Но ты качай все-таки.
— Между прочим, — спросил Алик, — до каких пор я буду салага?
Мы опять бросили качать.
— Действительно, — сказал Шурка. — Оморячим его? Понимаешь, мы б тебя сейчас на штертике окунули, да ты и так мокрый. Считай — на берег ступишь, бич будешь промысловый по всей форме.
— Я это сделаю символически. Ну, вместо себя — окуну ведро.
— Во! — сказал Шурка. — Это самое лучшее. Качай, несалага! Качай!..
Мы закачали, как начисто свихнутые. Потом начали выдыхаться. Васька меня сменил на верстаке, а я стал в воду. Во всякой работе должен же быть где-то и отдых. Так он у нас был в воде.
Васька поплевал на руки и сказал:
— Семьдесят качков сделаю и помру. Он и правда стал считать, да сбился. Потом Шурка стал в воду, а я полез на верстак. Целый век мы качали, все паром окутанные, и двигатель нам уши забивал стуком, и дыхание заходилось в груди — такой воздух был в шахте. Странное появилось чувство — будто кто-то другой, не я, качал этой дурацкой помпой — вверх, вниз, вверх, вниз, — только б не упасть с верстака, когда он ходуном ходит под ногами. Все это с кем-то другим происходило, а я со стороны наблюдал, когда же у него все внутри оборвется? Очень близко было к этому…
— Алексеич, — позвал «дед» сверху. — Поди ко мне. По трапу нам смена спускалась — дрифтер с бондарем и Митрохин.
"Дед" меня вытащил за руку и наклонился над шахтой:
— Шепилов! Ты там, что ли, мерцаешь? «Мотыль» Юрочка выплыл из пара, как из облака.
— Давай-ка подкинь оборотиков.
— Сергей Андреич, опять перекалим движок.
— Ничего не поделаешь, — сказал «дед». — Теперь уж давай на износ.
"Дед" пошел наверх, на крыло рубки. Я за ним.
— Зачем звал, «дед»?
— К шотландцу подходим. Стыкнуться надо.
— Это как?
— Вот вместе и подумаем.
Всю дорогу — когда поднимали парус и когда тащили помпу и качали, — все это время я думал: как же мы с ним стыкнемся? На такой волне подойти смерть. Ну, а на что мы еще шли? Вот уж действительно — все мы рехнулись.
Мы вышли на крыло. Иллюминатор в радиорубке светился. Я припал к нему «маркони» сидел за столом, упершись локтями, в ладонях зажал голову с наушниками. Губы у него шевелились, как у припадочного. Кеп расхаживал мимо двери, заложив руки за спину. Вошел, что-то сказал
— Где ты там? — спросил «дед».
Он полез выше, на ростры. Там ветер с ног валил. И ни зги не видно. «Дед» светил фонарем — на полметра, не больше.
— Что ты ему сказал? — спросил я «деда».
— Кому?
— Кепу. Почему он вдруг повернул?
— Так, ничего особенного. Сказал: с тобой в «Арктике» за столик никто не сядет.
Смешно мне стало — чем можно человека напугать, чтоб он все другие страхи забыл.
— Ты не смейся над ним, — сказал «дед». — Он еще за твои подвиги ответит. Тебя-то легче выручить… Где он тут его держит?
— Чего?
— Да линемет.
"Дед" стоял над боцманским ящиком, светил туда, шарил среди штертов, гачков, талрепов, чекилей.
— Вот он. — Вытащил линемет с самого дна. — Смотри-ка, и пиропатронов комплект. Ну, боцман!
— Леерное сообщение будем налаживать?
— Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.
— Крышка была открыта?
— Была. Ох, найти бы, кто… Ладно. Все глупостей наделали. А я первый. Ну что — пальнем один, для смеха?
"Дед" заложил патрон, выставил линемет в корму и нажал на спуск. Только курок щелкнул.
— Осрамимся, — сказал «дед». — Осрамимся перед иностранцами.
— Может, подсушим?
— Это надолго. Это — не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.
— Больше. Он, знаешь, сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.
Я теперь точно знал, кто ящик не закрыл. Димка, кто же еще? Когда сплеснивал фалинь. Ну, черт с ним, все глупостей наделали.
— Придется руками, — сказал «дед».
— А добросим?
— Я — нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.
Мы вытащили бухту манильского троса, скойлали ее на две вольными шлагами, к середине я пиратским узлом привязал блок и бросательный конец тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.
— Отдохни, — сказал «дед».
Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а грузик держал в руке. Тут я опять вспомнил про свое плечо. На помпе я еще натрудил его, а как же бросать теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать «деду», тут ничего стыдного. И вдруг я услышал шотландца. Мы ему погудели, и вот он откликнулся слабеньким гудком.
"Дед" отвел капюшон, приставил к уху ладонь. Значит, и он слышал, не померещилось мне.
— Ну, здрасьте, — сказал «дед». — Вот и мы.
Загудело откуда-то сбоку. Едва мы не проскочили.
— Парус! — закричал «дед». — Парус зарифили?
С палубы кто-то ответил:
— Убрали уже, сами не глухие.
"Дед" кинулся на верхний мостик, к переговорной трубе:
— Справа по курсу — судно. Питание на прожектора! Он сам взялся за прожектор, направил его, и я увидел — сквозь брызги, сквозь заряд — зыбкую тень на волне.
— Видишь его, Николаич? — спросил «дед».
Пароход весь содрогнулся от реверса. Медленно-медленно мы подваливали к шотландцу.