Три мушкетера
Шрифт:
Все перекрестились, д’Артаньян счел нужным последовать общему примеру.
— Папа — наместник святого Петра и воплощает в себе три божественные способности; остальные, ordines inferiores[6] духовной иерархии, благословляют именем святых архангелов и ангелов. Самые же низшие церковнослужители, как, например, наши дьяконы и ризничие, благословляют кропилами, изображающими бесконечное число благословляющих перстов. Такова тема в упрощенном виде. Argumentum omni denudatum omamento[7]. Я сделал бы из нее два таких тома, как
И в порыве вдохновения он хлопнул ладонью по фолианту святого Иоанна Златоуса, под тяжестью которого прогибался стол.
Д’Артаньян содрогнулся.
— Разумеется, — начал Арамис, — я отдаю должное красотам такой темы, но в то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной. Я выбрал другой текст. Скажите, милый д’Артаньян, нравится ли он вам: "Non inutile est desiderium in oblatione", то есть: "Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву Господу".
— Остановитесь! — вскричал иезуит. — Остановитесь, этот текст граничит с ересью! Почти такое же положение имеется в "Augustinus", книге ересиарха Янсения, которая рано или поздно будет сожжена рукой палача. Берегитесь, мой юный друг, вы близки к лжеучению! Вы погубите себя, мой юный друг!
— Вы погубите себя, — повторил кюре, скорбно качая головой.
— Вы затронули тот пресловутый вопрос о свободе воли, который является дьявольским соблазном. Вы вплотную подошли к ереси пелагианцев и полупелагианцев.
— Однако, преподобный отец… — начал было Арамис, слегка ошеломленный градом сыпавшихся на него аргументов.
— Как вы докажете, — прервал его иезуит, — что должно сожалеть о мире, когда приносишь себя в жертву Господу? Выслушайте такую дилемму: Бог есть Бог, а мир есть дьявол. Сожалеть о мире — значит сожалеть о дьяволе; таково мое заключение.
— А также и мое, — сказал кюре.
— Помилосердствуйте! — опять заговорил Арамис.
— Desideras diabolum[8], несчастный! — вскричал иезуит.
— Он сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, не сожалейте о дьяволе, умоляю вас об этом! — простонал кюре.
Д’Артаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в доме для умалишенных и сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те, которые находились перед ним. Но он вынужден был молчать, так как совершенно не понимал, о чем идет речь.
— Однако выслушайте же меня, — сказал Арамис вежливо, но уже с легким оттенком раздражения. — Я не говорю, что сожалею. Нет, я никогда не произнесу этих слов, ибо они не соответствуют духу истинной веры…
Иезуит вознес руки к небу, кюре сделал то же.
— Но согласитесь, по крайней мере, что не подобает приносить в жертву Господу то, чем вы окончательно пресытились. Скажите д’Артаньян, разве я не прав?
— Разумеется, правы, черт побери! — вскричал д’Артаньян.
Кюре и иезуит подскочили на стульях.
— Вот моя отправная точка — это силлогизм: мир не лишен прелести; я покидаю
— Это верно, — сказали противники.
— И потом… — продолжал Арамис, пощипывая ухо, чтобы оно покраснело, как прежде поднимал руки, чтобы они побелели, — и потом, я написал рондо на эту тему. Я показал его в прошлом году господину Вуатюру, и этот великий человек наговорил мне множество похвальных слов.
— Рондо! — презрительно произнес иезуит.
— Рондо! — машинально повторил кюре.
— Прочитайте, прочитайте нам его! — вскричал д’Артаньян. — Это немного развлечет нас.
— Нет, ведь оно религиозного содержания, — ответил Арамис, — это богословие в стихах.
— Что за дьявольщина! — сказал д’Артаньян.
— Вот оно, — сказал Арамис с видом самым скромным, не лишенным, однако, легкого оттенка лицемерия.
Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,
И что влачишь безрадостный удел,
Твоей тоске положится предел,
Когда творцу свои отдашь ты слезы,
Ты, что скорбишь[9].
Д’Артаньян и кюре были в полном восторге. Иезуит упорствовал в своем мнении:
— Остерегайтесь мирского духа в богословском слоге. Что говорит святой Августин? Severus sit clericomm sermo[10].
— Да, чтобы проповедь была понятна! — сказал кюре.
— Итак… — поспешил вмешаться иезуит, видя, что его приспешник заблудился, — итак, ваша диссертация понравится дамам, и это все. Она будет иметь такой же успех, как какая-нибудь защитительная речь господина Патрю.
— Дай-то Бог! — с увлечением вскричал Арамис.
— Вот видите! — воскликнул иезуит. — Мир еще гром-ко говорит в вас, говорит altissima voce[11]. Вы еще мирянин, мой юный друг, и я трепещу: благодать может не оказать своего действия.
— Успокойтесь, преподобный отец, я отвечаю за себя.
— Мирская самонадеянность.
— Я знаю себя, отец мой, мое решение непоколебимо.
— Итак, вы упорно хотите продолжать работу над этой темой?
— Я чувствую себя призванным рассмотреть именно ее, и никакую другую. Поэтому я продолжу работу и надеюсь, что завтра вы будете удовлетворены лои равкаод которые я внесу согласно вашим указаниям.
— Работайте не спеша, — сказал кюре. — Мы оставляем вас в великолепном состоянии духа.
— Да, — сказал иезуит, — нива засеяна, и нам нечего опасаться, что часть семян упала на камень или рассеялась по дороге и что птицы небесные поклюют остальную часть.
"Поскорей бы чума забрала тебя вместе с твоей латынью!" — подумал д’Артаньян, чувствуя, что изнемогает.
— Прощайте, сын мой, — сказал кюре, — до завтра.
— До завтра, отважный юноша, — сказал иезуит. — Вы обещаете стать одним из светочей церкви. Да не допустит Небо, чтобы этот светоч обратился в пожирающее пламя!