Три недели из жизни лепилы
Шрифт:
В третьем и последнем лифте больной «остановился».
То есть тело его продолжало свое восхождение на третий этаж, где ждали виды видавшие реаниматологи и их амбалистые медбратья. Готовые перетащить тело в «шоковую» и еще минут десять пооживлять. А душа… Кто знает, может быть, она вернулась в 15-ю хирургию попрощаться с перепуганными женой и сыном. Протягивала к ним руки, удивляясь безмолвию своих слов. Вглядывалась в такие знакомые и уже посторонние лица. Потусторонние… Или, мучимая любопытством, поднялась этажом выше, в «неотложку», где Павел Ананьевич дрожащими руками
Кто знает?
Осторожно, как взрывное устройство незнакомой конструкции, лифтер положил капельницу рядом с больным и щелкнул замком.
Недавно вспомогательные службы больницы получили пополнение из числа тунеядцев, спасающихся от указа Политбюро о нетрудовых доходах. Теперь в «приемнике» можно было встретить санитаров в фирменных дубленках и даже стрельнуть у них американскую сигаретку. А профессор кафедры хирургии опоздал на утреннюю конференцию, маневрируя на своей «Ладе» вокруг «Форда», который небрежно припарковал гардеробщик. «Из новеньких будет», — подумал я и шагнул в коридор 18-о отделения реанимации, не прекращая непрямого массажа сердца.
Через десять минут, сдав труп с рук на руки, поругав Боткинские переходы, записав транспортный эпикриз и сдвинув (с молчаливого согласия Андрона) время смерти вперед, я взбежал в «неотложку».
Мне нравилось приходить сюда — со своими четырьмя спальными комнатами для дежурных оперсестер, анестезисток, хирургов, травматологов и нашего брата; душевой, раздевалкой и буфетом, «неотложка» представляла собой тот самый пресловутый «второй дом», где люди готовили нехитрую пищу (и ели ее, часто недоваренной или подгоревшей), сплетничали, ругались, читали (кто детектив, кто «Огонек», кто «Правду») и заводили несерьезные романы, внутренне напрягаясь каждый раз, когда лифт с лязганьем приближался к четвертому этажу.
Чувствовалась круглосуточная готовность номер один — даже утром, когда санитары-совместители разбегались по своим институтам, врачи — по конференциям, «дневные» медсестры — по «плановым» операционным, а их сменщицы по третьему разу проверяли наличие лекарств и состояние инструментов, отделение не казалось пустым. В курилке кто-то забыл пачку «Примы» (вернется и очень скоро — после девяти будет уже поздно). В буфете дымится недоеденная каша (была очень, теперь — просто горячая). В смотровой у телефонов записка: «Георгий Александрович!
Вчера вы были: сначала в операционной 21-го корпуса, потом — в гинекологии, потом ушли в реанимацию ГБО».
Но это — не главное. Главное, что они где-то рядом. Они помнят. Они помогут. И я спокоен за москвичей, которые вечно куда-то спешат, пьют водку, выясняют отношения и не подозревают, что эта подмерзшая лужица, «зилок» за тем поворотом или кухонный нож в руке соседа по коммуналке таят в себе смертельную опасность. И меня переполняет гордость — ведь завтра и мне заступать в дозор.
Я остановился у второго шлюза, чтобы натянуть бахилы и маску. Мимоходом заглянул к анестезисткам. Никого.
В «аппаратной» крутилась центрифуга, разделяя кровяные клетки и плазму чьей-то крови.
Павел
В углу сидел мой ординатор первого года и некогда красивым, а теперь безнадежно испорченным шариковыми ручками почерком строчил протокол обезболивания.
Анестезиологического стажа до ординатура Павел Ананьевич не имел. Года четыре он работал эндокринологом. Или невропатологом — не помню.
Досье на «молодняк» зачитываются в ходе сентябрьских смотрин и впоследствии хранятся у заведующего учебной частью.
Делая вид, что рассматриваю наркозную карту (а чего ее смотреть — Ирка давление и пульс рисует «по линеечке», то есть без головокружительных подъемов и умопомрачительных падений), я заглянул ему через плечо. «На момент осмотра состояние средней тяжести. В легких дыхание жесткое, симметрично ослаблено в задненижних отделах. Артериальное давление 140 на 80 мм рт. ст. Пульс 96 в мин».
— Ну как? — поинтересовался Павел Ананьевич.
— Как и следовало ожидать. А у тебя как? «Прием пищи и жидкости более 4 часов тому назад… Операция возможна под эндотрахеальным наркозом…»
— Все нормально.
— Вижу.
— Олег Леонидович, посмотрите, пожалуйста, из них можно собрать хотя бы один работающий? — Ирка разложила на подоконнике штук пять ларингоскопов — приборов для введения дыхательных трубок.
Хлопнула дверь в соседнюю операционную. Кто-то прошел в аппаратную и выключил центрифугу.
— Сейчас посмотрим. Что в голубой?
— Ножевое ранение брюшной полости.
— Кто взял?
— Парашка и Вероника.
— Хирурги?
— Даже не заходила. Одновременно с этим привезли. Не получив ответа на поставленный вопрос, я направился в «голубую». Скорее для порядка.
В коридоре меня чуть не сбила с ног Вероника — анестезистка из ЛОР-корпуса. Где ей самое место — работа в «ЛОРе» по сравнению с другими отделениями хирургического профиля считается лажевой и позволяет Веронике по шесть-семь раз на дню гонять чаи, посвящая всех желающих в хитросплетения своей семейной жизни. В «неотложке» Вероника начинала суетиться, ронять предметы, пропарывала больным вены и, неловко открывая ампулы, порою резала пальцы в кровь. Но отказаться от совместительства не могла — была она небольшого роста, среднего возраста, полноватая, неприметная, а поэтому без малейшего шанса заиметь богатого спонсора.
При столкновении Вероника чуть не выронила из рук отцентрифугированную пробирку (подняв-таки осадок).
— Ты бы сразу отливала плазму в другую емкость!
Вероника посмотрела на меня взглядом загнанной лошади и пробормотала что-то невнятное.
Наркозный столик отдаленно напоминал городскую свалку: вперемешку шприцы, использованные и полные ампулы, флаконы. На истории болезни оттаивали пакеты с эритроцитарной массой. На полу валялся чистый бланк наркозной карты. То есть не совсем чистый — незаполненный.