Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция
Шрифт:
– Любила ли я всех тех, с кем спала? Если я скажу «да», то, безусловно, совру, если «нет», то это будет означать, что соврала им.
– Где же правда?
– Правда всегда в последнем.
– Так как время наших бананов уже подходит к концу, последний вопрос, – откусил я от плода еще немного и протянул остаток Фортуне: – Вы способны на безумие?
– Я – да! Тебе достаточно поцеловать меня в шею, – доела она банан и аккуратно повесила шкурку на спинку дивана.
– В таком случае покажи, где у тебя шея,
– Для тебя везде. Для тебя я сплошная шея.
– За Новый год! – поцеловал я ее в шею. – Чувствую, он будет хорошим.
– Откуда такая уверенность?
– Не волнуйся, от противного.
– Я спокойна. Когда я волнуюсь, то все время стою перед выбором: взять себя в руки или бокал.
– В руки возьму тебя я, подожди пять секунд. – Я поднялся и вернулся в комнату уже с фужерами и бутылкой шампанского. – Думаю, нам надо начать с бокала. Новый год все-таки скоро, – упал я в постель и начал откупоривать вино. Из бутылки вылетела пробка и завертелась где-то под столом, я быстро разлил по бокалам пену.
– Хороший год всегда начинается с шампанского! – передал я один фужер Фортуне. – Надо просто выпить.
– А джина нет?
– Ты считаешь, он справится?
– Все-таки пахнет елкой. Мне бы лучше того, что исполняет желания.
– Я к вашим услугам, – сомкнул я ладошки перед лицом и поклонился.
– Вы настоящий?
– Потрогайте.
– Вам же может понравиться! А дома небось джиниха с джинятами?
– Нет, я безнадежно одинок. Да и кто захочет в наше время жить в таком тесном двухкомнатном сосуде?
– Я, – ответила скромно Фортуна.
– Чай будешь?
– Есть повод?
– Утро.
– Что ты там увидел? – спросила Фортуна, подавая мне чашку.
– Она опять плакала всю ночь? – не отрывал я глаз от окна, за которым отсыревший асфальт блестел разливами луж.
– Разве ты не слышал, как она ревела? Я даже знаю, по какой причине. Ты изменял ей со мной этой ночью.
– Да? – обжег я губы следующим глотком.
– Всю ночь она наблюдала наши жаркие тела.
– Да, было неплохо. Но мне казалось, что ей до лампочки, что она смотрит на все это одним глазом.
– Просто не подавала виду, женщины умеют притворяться, – накручивала свой золотистый локон на палец Фортуна.
– В следующий раз надо занавесить окна, – наконец я почувствовал вкус чая. – Раньше мне казалось, что природа равнодушна к нам и к тому, что мы делаем.
– И природа способна ревновать.
– Одевайся, пойдем прогуляемся. Может, она нас простит, по крайней мере, плакать она уже перестала, – поставил я чашку на стол.
– Куда? Ты забыл, что скоро приедут мои родители? Я собиралась готовить утку с яблоками.
– Стоило ли тогда нам так наряжаться? – окинул я ее, полуголую, в одной майке и трусиках и себя в шортах.
– Ты
– Ему бы камень побольше.
– Зачем больше?
– Чтобы можно было кинуть в чужой огород.
– Они же придут просто на нас посмотреть, – собирала посуду со стола Фортуна.
– Уповаю на то, что они слепо любят нас.
– Циник.
– Дай хоть чай допить, – оставил я свою чашку в руке.
– Им же интересно знать, как мы живем, – накинула Фортуна фартук и включила воду в раковине.
– Ты хотела сказать, как мы переживаем?
– Да, как я живу с их другом. Пусть думают, что в раю, – прибавили она громкость своему голосу, чтобы он был звонче падающей из крана воды.
– Я смогу тебя хотя бы целовать?
– А что, разве в раю нельзя?
– Не знаю, надо спросить у тех, кто там был. Хотя, я думаю, там и без этого должно быть хорошо.
– Без секса? – оглянулась на меня Фортуна.
– Без морали.
– Значит, можно, – отправила она моему припухшему ото сна лицу воздушный поцелуй.
– Да, думаю, в браке можно.
– Если считать, что брак – это союз равных по воображению людей.
– Как ты его крепко обозначила.
– Он крепок до тех пор, пока один не начнет воображать из себя невесть кого, – укладывала она чистую посуду в шкаф.
– Надо быть Богом хотя бы для того, чтобы верили.
Улыбка никогда не покидала ее лицо, словно жила своей отдельной жизнью в счастливом государстве, которое развивалось по своим оптимистическим законам, несмотря на социальные и экономические проблемы, возникавшие в нем время от времени. Чудовищная внутренняя сила и доведенная до абсолюта женственность не позволяли ей расслабиться, раскиснуть. Лишь изредка, когда настроение выливалось за край, она могла вспылить. Лара стояла у окна и наблюдала, словно биолог, как по стеклу ползли прозрачные гусеницы, то сжимаясь и ускоряя свое гибкое тело, переходя на бег, то замедляясь, чтобы остановиться совсем.
– Что ты загрустила?
– Дождь.
– Где? Снег же идет.
– Да, снег. А в душе дождь.
– Тебе нельзя грустить. У тебя же дети, – пытался шуткой остановить этот ливень Антонио.
– Да при чем здесь дети? Я про вечер.
– Ты же сама сказала, что твое настроение ни к черту и не надо обращать на тебя внимания, – расстегивал Антонио запонки на рубашке.
– Но это совсем не значит, что надо его обращать на других. – Лара не могла оторваться от окна, где тихо падал снег, придавая торжество этому моменту. Казалось, в эту ночь он хотел окончательно похоронить все ее мечты.