Три повести о любви
Шрифт:
— Да, тот, дружочек… Надо было мне пойти помочь ей хотя бы почистить картошку, — Таня все еще испытывала неловкость перед хозяйкой.
— Справится сама, — категорическим тоном заявил я. — Подумаешь, почистить с десяток картофелин…
— А! — махнула рукой Таня, соглашаясь со мной. И вдруг насмешливо спросила: — А ты картошку когда-нибудь чистил?
— Конечно. Помогал маме.
— И тебе не попадало?
— За что?
— Что много срезаешь?
— Нет, я старался.
— А мне попадало. У меня не хватало терпения. Я вечно куда-то спешила. То на речку с ребятами, то в
— Я бы этого не сказал, — заметил я, открыто любуясь Таней, ее строгой, неназойливой красотой.
— Не смотри так, — она мотнула головой, как бы стряхивая мой взгляд. И добавила, улыбнувшись: — Сглазишь.
Несмотря на шутливый тон, с каким это было сказано, я сразу насторожился. Недоуменно пожал плечами:
— До сих пор же я тебя не сглазил?
Таня скользнула по моему лицу каким-то странным, мне даже показалось, вопросительно-жалостливым взглядом и ничего не сказала. Она явно что-то скрывала от меня, не договаривала. Спросить бы прямо, что с ней? Но ответит ли? Когда днем при встрече я попытался узнать, почему она так долго не ехала и не писала, Таня ловко перевела разговор на другое. Переведет, я уверен, и сейчас. Я слишком хорошо ее знаю, чтобы заблуждаться на сей счет. Нет, я не думаю, что в наших отношениях что-нибудь круто переменилось: в этом случае она бы вообще не приехала и тем более не осталась бы на ночь. Здесь было что-то другое, давно и упрямо скрываемое от меня. Возможно, какие-нибудь неприятности по службе, о которых ей не хотелось говорить. Повысилась смертность в отделении, поругалась с начальством, получила взыскание, обошли наградой? Да мало ли какие могли быть причины! Честно говоря, я надеюсь, что она сама скажет все… только потом… после того, как нас по обыкновению захлестнет благодарность друг к другу. Но сейчас лучше промолчать…
— Ты о чем, дружочек, задумался? — Таня легонько дотронулась до моей руки.
— О картошке, о чем же еще?
— Что бы мы делали, если бы не картошка? — вздохнула она.
И опять в ее словах мне послышался вызов, этакое легкое подталкивание к ссоре, которая ей зачем-то была нужна — только зачем?
Я подошел к окну и проводил взглядом какого-то старика, пробиравшегося между лужами.
— Кто там? Новые гости? — спросила Таня.
— К счастью, нет… Я думаю, пора завешивать окна. Смотри, как стемнело…
— Тебе помочь?
— Не надо… С этим я справлюсь сам. — Я зацепил за гвозди плащ-палатку и опустил ее на подоконник. — Видишь, раз — и все!
— Талант! — шутливо прокомментировала она.
— А то нет? — Я направился ко второму окну. — Приготовь лучше лампу. Она под столом. А спички в тумбочке, на верхней полке.
Пока Таня доставала гильзу и спички, я завесил остальные два окна. Сразу в комнате стало темно. Было слышно, как Таня тщетно пытается зажечь немецкие бумажные спички с хилыми серными головками.
— Что за дрянь! — не выдержала она.
— Дай я…
— Подожди, — ответила она и продолжала упрямо крошить головки.
— Учти, это последние, — предупредил я.
— На, — в голосе Тани все еще звучали сердитые нотки.
Я взял плоский коробок. В нем оставалось всего три мятые спички.
— Я уже приспособился, — объяснил я.
Фитиль в самое время перехватил догорающий огонек и, разгораясь, осветил нас с Таней. У нас были чертовски напряженные лица. Словно от того, загорится ли лампа, зависела наша судьба.
Мы встретились взглядами и одновременно понимающе улыбнулись.
— Теперь я знаю, — произнесла Таня, — никто лучше тебя не завешивает окна, никто лучше тебя не зажигает спички…
Нет, все-таки чем я досадил ей, что она никак не может оставить меня в покое? И тут я почувствовал, что улыбку давно стерло с моего лица и я стою, ничем не защищенный перед ее насмешливо-сочувственным взглядом.
Я заставил себя улыбнуться и продолжать непринужденным тоном:
— И никто лучше меня не умеет выслушивать твои бесконечные подначки…
— Да, наверно, — согласилась она. — Но ты, дружочек, можешь не обращать на них внимания…
Вот как, не обращать внимания? Всего только! Как будто мы чужие люди и меня не может, не должно волновать, что она думает и говорит обо мне… Да и ей, выходит, все равно, что я думаю о ней?
На языке у меня вертелись резкие слова, но я сдержался и произнес упавшим голосом:
— Легко сказать…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Вот уже добрых четверть часа, как по всей хате разносился умопомрачительный запах жареной картошки.
Таня вздохнула:
— Хорошо бы, она подала прямо на сковородке. Я люблю прямо со сковородки…
— Я скажу ей.
— Скажи.
Я пошел на кухню. У раскаленной плиты, закатав по локоть рукава, возилась хозяйка. Она разрумянилась ничуть не меньше, чем картошка.
— Та вже кинчаю, пане ликар, — сообщила она, переворачивая улежавшиеся румяные ломтики. — Хиба ще посолыты?
Она наколола на кончик ножа несколько ломтиков и подала мне. Я попробовал: картошка божественно похрустывала на зубах. Дальше жарить — только портить.
— Готова, — сказал я.
— А може, добавыты соли?
— Нет, в самый раз. Спасибо.
— Пане ликар, идить до жинки. Я зараз подам.
— Не надо, я сам… Не надо, не надо. Мы будем есть прямо со сковородки. Дайте какую-нибудь тряпку… Спасибо!
Я подхватил тряпками огромную деревенскую сковородку и понес к себе. За мной с чугунной подставкой следовала хозяйка.
Я открыл локтем дверь и вошел с высоко поднятой сковородкой:
— Пани докторша, вас приветствует пища богов!
— Ой, как много! — воскликнула Таня.
Хозяйка быстро поставила на край стола подставку и, широко улыбаясь, удалилась.
— Спасибо! — крикнул я ей вдогонку.
— И от меня спасибо! — подхватила Таня. — Давай сервировать стул!
Она накрыла стул куском марли, там же поместила подставку.
— Ставь!
Я опустил сковородку.
— А стул придвинем к кровати! — продолжала распоряжаться Таня. — Теперь, кажется, все?
— Где твоя ложка? — спросил я, вынимая свою из полевой сумки.