Три повести
Шрифт:
— Меня интересует не сын, а отец. Кстати, вы знаете, что Мирон Акимыч не хотел, чтобы сын уезжал из колхоза?..
— Плохо хотел, а то бы не допустил…
— Но вы тоже знали, что Василий решил перебраться в город. Поговорили вы с ним? Объяснили, что это недостойно — бросить старого отца и укатить в поисках лёгкой работы?
— Не успел… Дел столько…
— А прийти к старику, обижать его — для этого у вас время нашлось?!
— В порядке государственной обязанности, по партийному зову сердца пришёл уточнить позицию…
Суслов почувствовал неодолимое желание выгнать Дрозда из кабинета. Сжав
— Что же подсказал вам партийный зов вашего сердца?
— Полагаю необходимым конфискацию принадлежащей дезертиру лодки. А также заявил об отчуждении приусадебного участка…
— Так… Ещё что?..
— Ещё предложил Пряхину прекратить выпады против членов сельсовета, осуществляющих функции советской власти на местах.
— Вы имели в виду себя?
— В том числе. Меня, товарищ Суслов, избрал народ, значит, кто против меня, тот против народа. А кто против народа — тот враг народа со всеми вытекающими последствиями. Такова на сегодняшний день логика классовой борьбы, товарищ Суслов. Нам, коммунистам, об этом надо помнить денно и нощно…
Теперь Суслов, пересилив себя, смотрел на Дрозда в упор, вернее, не смотрел, а рассматривал. Ему бросилось в глаза разительное несоответствие между внешностью и характером председателя колхоза. Пухлые красные губы, тугие румяные щёки, светло-голубые глаза, — эта внешность вызывала симпатию и расположение. «Будь у него другая физиономия, — подумал Суслов, — все давно бы поняли, что он тот самый дурак, который опаснее врага…»
Пристальный взгляд Суслова Дрозд выдержал спокойно. Он был убеждён в правильности своих поступков. О колхозной собственности заботится, не пьёт, с планом не мухлюет, массы воспитывает в духе уважения к закону, к партии, к советской власти. Всегда бдителен, в подозрительных случаях немедленно сигнализирует…
— Людей-то вы у себя в колхозе хорошо знаете? — спросил Суслов.
— Не сомневайтесь, — многозначительно сказал Дрозд. — Уж что-что, а это… На многих завёл личные дела. Директивы такой нет, я сам, по личной инициативе! Я их личные дела назубок знаю!
— А своё дело вы знаете?
— Моё личное дело — анкеты, автобио и прочее — знают кому положено. Моё дело и вам положено знать, Иван Вадимыч…
— Мы о разном говорим, товарищ Дроздов. Похоже, что вы не знаете своего дела. Иначе почему вы из месяца в месяц не выполняете план, почему вас не уважают рыбаки?
— Народ разболтанный, не любит строгости. Однако у меня воспитательной работой охвачено девяносто один процент. Конечно, отдельные недостатки присутствуют, но мы боремся, преодолеваем…
«Это же робот, безмозглый робот, — подумал Суслов. — И как его до сих пор терпели?..»
— Значит, народ разболтанный… — Секретарю райкома очень хотелось выгнать этого розовощёкого злого дурака с такими светлыми голубыми глазами. — Почему отбираете приусадебный участок у Пряхина?
— В соответствии с положением: не работает в колхозе.
— А вы предлагали ему работу?
— Нет… Уже объяснял: не питаю политического доверия. Не перестаю удивляться, почему ему позволяют находиться в пограничной зоне. Сам слышал, как он отзывался о некоторых членах капесесе нецензурным образом.
— А может, у него есть основания критиковать некоторых
Дрозд возмущённо поднялся со стула:
— Если все начнут критиковать партийных…
— Садитесь, разговор не кончен. Если все начнут критиковать — тогда и говорить не о чем! Коммунистов, которых критикуют все, надо немедля гнать в три шеи. Но Пряхин — это ещё не все, и тем не менее у него есть право критиковать и вас и меня. Прежде всего виноваты перед ним вы. Вам известно, почему Пряхин хромает?
— Кажется, подбили в драке, — неуверенно сказал Дрозд.
— Правильно. В драке. Он с шестнадцати лет дрался. Дрался с Юденичем, потом с Колчаком, потом с белополяками в буденновской Конармии. В память об этих драках носит он не медали, не ордена, а пулю в ноге! Так на каком же основании лишаете вы его политического доверия?
— Уже докладывал: в тридцать шестом году Мирон Пряхин провёл в заключении шесть с половиной месяцев, а точнее — сто девяносто восемь дней! Имею все основания для политического недоверия.
— Интересовались, за что его арестовали?
— Зря у нас не сажают! Это уж — безошибочно!
— Но его-то освободили. Значит, ошибка всё же была?
— Это неизвестно. У органов могут быть свои соображения. Вот вас же почему-то не арестовали и меня не тронули, а его взяли. Над этим нужно задуматься, сделать выводы, товарищ Суслов. Тем более, что мы живём и работаем в пограничной зоне. С нас партия и народ требуют особой бдительности. Вы сами об этом говорили на партийной конференции.
С каждой минутой Суслову становилось труднее сдерживать яростное желание заорать, затопать ногами на этого человека… «Не распускайся, не распускайся!» — приказал он себе и заговорил медленно, с трудом выдавливая из себя слова:
— Он был арестован по недоразумению. Его дальний родственник — Михаил Пряхин — участвовал в Кронштадтском мятеже, а взяли Мирона Пряхина. И взяли потому, что нашлись люди, которые рассуждали вроде вас: дескать, зря у нас не сажают. И поэтому его продержали не три-четыре дня, а сто девяносто восемь дней, как вы точно подсчитали…
— А может, он знал об этом контрике? Знал, да не сообщил? Выходит, что он и виноват. Пусть он мне докажет, что ничего не знал и связей не имел! А без этого я ему политически не верю.
— Не верите? Подведём итог, оглянемся на его жизнь. В юности он бросил родной дом, спокойную жизнь, чтобы в битве с врагом отстоять самую справедливую власть на земле — советскую власть! Дважды жалила его пуля, дважды, не долечившись, он снова брался за винтовку и саблю! Какую же награду получил он за это? На войне потерял старшего сына, а теперь и младший бросил его, как ненужную ветошь! А коммунист, представитель местной власти товарищ Дроздов чинит над ним произвол! — закричал, не сдержавшись, Суслов, но тут же устыдился своего крика и снова заговорил тихо, избегая смотреть на председателя колхоза: — Как же вы посмели обидеть такого человека, да ещё в такую минуту? Вместо того чтобы помочь ему добрым словом, делом, вы отобрали у него лодку и хотите ещё отнять приусадебный участок! А ведь вы для него — представитель власти, партии. Что же теперь прикажете ему думать о советской власти, за которую он проливал кровь?!