Три романа о любви

Криницкий Марк

Ну, это дичь! Почему же она не должна знать номер дома и квартиры? Это во всяком случае малодушие.

— Я требую, чтобы вы мне сказали.

— Судариня, я бы не хотел вам этого сказать из личного добра к вам. Есть вещи, которых нам лучше не знать.

— Например?

— Например? Как вы любите ставить человека в тупик! Но я вам скажу например. Например, зачем нам нужно знать, в каком магазине находится сейчас тот гроб, в котором нас немного погодя отнесут на кладбище?

Ее спину и плечи охватывает озноб. Сердце внезапно неровно ударяет, точно в гадком

предчувствии. Но она не может противиться желанию.

— Говорите. Я записываю.

— Но вы дайте, по крайней мере, слово, что не станете ничего предпринимать без меня. Судариня, я говорю: без меня. О, судариня, я искренно желаю вам добра.

Это ее немного трогает.

— Я согласна, согласна.

Он говорит, и голос у него неуверенный и заглушенный:

— Тринадцать, тридцать три. Вот, судариня, я вам сказал.

…Тринадцать, тридцать три. В этих цифрах что-то пугающее, черное, предопределенное.

Тринадцать, тридцать три… Почему именно — тринадцать, тридцать три? О, этого можно не записывать. Она смеется вслух и ловит себя на этом смехе. Но никто не слыхал. Хочется упасть лицом вниз, рвать волосы, и, рыдая, громко кричать на весь дом:

— Тринадцать, тридцать три! Знайте все!

Хочется пожаловаться на весь мир, что иссякли силы, бодрость, терпение. Пусть придут все, свяжут ей руки и куда-нибудь увезут, потому что она теряет рассудок.

Входит Лина Матвеевна Варвара Михайловна прячет лицо. Но плечи уже трясутся от хохота.

И вдруг ее голос, дрожащий и воющий, как у кликуш, пронзает внутренность дома, и нельзя сразу понять, что это такое:

— Ах, тринадцать, тридцать три!

Она закрывает ладонями рот, и глаза ее, вероятно, полны ужаса Лина Матвеевна, согнувшись, выбегает обратно в дверь. Она возвращается со стаканом воды, который дрожит в ее руке.

Но припадок смеха так же быстро уже прошел.

— Спасибо, милочка, — говорит Варвара Михайловна, опять совершенно серьезная. — Поставьте воду вот здесь. Это так. Видите, вот там чернила. Напишите на этом листке. Я не в силах сейчас писать. Напишите же.

Она диктует примостившейся у подоконника Лине Матвеевне.

— Пишите так… «Мы только не задумываемся над тем, что где-то, в каком-то магазине, уже заготовлен для нас гроб. Если бы мы думали об этом, наши поступки, может быть, были бы менее опрометчивы». Больше ничего. Так. Заадресуйте конверт… Да, я сказала вам сейчас тринадцать, тридцать три. Я прошу вас написать это отчетливо…

В глазах девушки страх.

— Теперь вы отнесете на почту.

Она уходит, точно автомат. Вероятно, она уже давно считает ее за сумасшедшую.

Варвара Михайловна усмехается. О, никогда еще, кажется, не было у нее большей ясности в голове!

Берет телефонную трубку.

— Господин Черемушкин? Это опять я… Я очень рада, что застала вас. Вы только что подали мне мысль… Относительно тринадцати, тридцати трех. Я вам очень благодарна.

— Я? Вам? Подал мысль?

— Ах, не притворяйтесь…

— Судариня, я вас не понимаю.

— Нет, вы меня понимаете. Господин Черемушкин, я умею платить.

— Вы

успокойтесь. Я же вас прошу.

— У вас найдутся лица… Вы меня понимаете… Всего одно лицо.

— Судариня!

— Оставьте! Я обращаюсь не лично к вам. Мне нужна личность спокойная, с чувством справедливости в душе…

— Я разрешаю себе положить трубку.

— Я умоляю вас.

Если бы он был здесь, она бы стала перед ним на колени.

— Я ничего не слышал, судариня. Примите валериановых капель. Ну, что вы поделаете? Такое наше ремесло. Я обязан быть психиатром, судебным следователем, братом милосердия, но более всего порядочным человеком. Судариня, на голову мокрое полотенце или, еще лучше, лед… расстегнуться и лечь на спину, можно отворить форточку. Ваш покорнейший слуга… Вы не разрешите прислать человечка, который предъявит вам счет за истекшие дни… о, совсем небольшой… для памяти… Целую ваши ручки.

…Тогда сама…

Этот вечер и ночь лежит с открытыми глазами. Старается лечь то так, то сяк. В ослабевших членах нет способности выносить больше ворочающуюся внутри чугунную тяжесть. Кажется сама себе ненужною, бесполезною оболочкою, которую кто-то бросил сюда, в эту тьму, для гадкого, бессмысленного процесса воспроизведения себе подобных. Зачем? О, зачем? В этом есть насмешка и предательство.

— Я не хочу и проклинаю. Да, я не верю ни во что. Если так, то ни во что…

Холодная липкая испарина покрывает тело, путаются волосы, и хотелось бы нещадно вырвать их гребнем.

Вдруг вспоминает мелькнувшее сегодня на улице лицо… Внимательные, бесстыдные глаза…

— Это она!

Даже привстает в темноте на ложе, которое кажется нестерпимо душным. Зажигает свет и так сидит.

Это она. У нее темный платок и черный котиковый воротник. И это ее же фигура стояла прошлый раз у ворот.

Она зачем-то рыщет вокруг дома, но только побоялась подойти, потому что она была с Линой Матвеевной. Неизвестно почему, но это — она.

Мучительно дожидается полного рассвета.

— Феклуша, сегодня никого не принимать. Слышите?

Она боится, как бы та не вздумала заявиться на дом. Тогда все будет испорчено.

III

В это утро она сама отправляется на прогулку с детьми, одна, без Лины Матвеевны.

В голове, несмотря на бессонную ночь, по-прежнему ясно… И даже смешно, как люди могут спать. Идет, вглядываясь во все женские фигуры, одетые попроще. Потом вдруг успокаивается. Ради Бога! Чего же она волнуется? И так ясно, что все устроится само собой…

— Барыня.

Оборачивается с приветливой улыбкой.

— Ну, здравствуйте.

Кожа лица у нее желтая. Но вид еще достаточно приличный.

Стоит неподвижно, точно не смея подойти ближе. Теперь она, наверное, понимает, как много потеряла, изменив своей барыне?

— Я на вас не сержусь больше, Агния.

Дети узнают ее. Она плачет и вместе смеется. Потом нагибается поцеловать у нее руку. Целует долго и страстно. О, у нее гордый характер, и ей это сделать не так-то легко.