Три сердца

Доленга-Мостович Тадеуш

Что думал Тынецкий о Гого, знала, может, только одна пани Иоланта, но Кейт об этом не было известно.

Тем временем его пребывание в столице продлевалось. Проходили недели. Накануне Рождества Кейт получила письмо от тетушки Матильды, в котором она жаловалась на ухудшающееся здоровье и писала, что днями у нее был сердечный приступ, поэтому она вынуждена была вызвать на постоянное местожительство в имение доктора, который не скрывал беспокойства, советуя пригласить специалиста. А еще она сетовала на одиночество.

«Мой сын, — писала она, — не считает нужным поселиться

в Прудах. Свои сыновние чувства проявляет одним письмом в две недели. Я получаю его пунктуально каждый второй четверг с вечерней почтой. Можно было бы их и не читать, потому что они похожи одно на другое как две капли воды и все такие холодные. Я не знаю, встречаетесь ли вы в Варшаве, ведь он там. Ты бы осчастливила свою старую тетушку, если хотя бы на несколько дней заглянула в имение».

В тот же день за чаем у Полясского Кейт сказала Тынецкому:

— Я получила письмо от тетушки Матильды. Она интересуется, встречаемся ли мы, и жалуется на больное сердце.

— Я знаю, что там не все благополучно. Сегодня я был у специалиста, профессора Неренса, и отправил его в Пруды, уполномочив вызвать из Берлина или Вены того из его коллег, кого сочтет нужным. Я сделал все, что могу.

— Вы сказали это таким тоном, точно я упрекнула вас в чем-то.

— Да нет, что вы. Но поскольку моя мать, я предполагаю, считает мое отсутствие в Прудах недостатком заботы, я хотел, чтобы вы знали, что это не так.

— Однако тетушке важна не столько забота, сколько ваше присутствие.

— Сейчас я не могу выехать из Варшавы.

— Может быть, вы напишете тетушке?

— Я пишу регулярно. Если будет что-нибудь угрожающее, меня уведомит профессор Неренс по телеграфу, и тогда, разумеется, я тотчас же поеду.

Спустя полчаса он сам вернулся к этой теме.

— Я почувствовал в нашем разговоре осуждение за недостаток нежности по отношению к матери.

— Ни в коем случае это нельзя назвать осуждением. Слишком неудачное слово, — возразила она.

— У вас ситуация вызывает беспокойство?

— Да, я питаю самые сердечные чувства к тетушке, и вполне естественно меня огорчают ее недомогания. Мне кажется, что я не обижаю вас, говоря об этом.

— О, нет, — горячо возразил он, — наоборот, мне очень приятно, что представилась возможность говорить с вами о делах, которые нас связывают, заниматься которыми мы оба имеем право.

— Это очень мило с вашей стороны, — ответила она и добавила: — Я думаю, что тетушка Матильда очень бы обрадовалась, если бы вы навестили ее хотя бы на несколько дней.

Кто-то подошел к ним, и разговор перешел на другую тему.

На следующий день утром Гого постучал в спальню Кейт.

— Сейчас звонил Тынецкий, чтобы попрощаться, уезжает на два дня в имение. Он был так любезен, что спросил, нет ли у нас каких-нибудь поручений. Я, разумеется, сказал, что, кроме самых душевных приветов, ничего. Ты знаешь, он мне все больше нравится, совсем неплохой парень. А ты заметила, что он ведет себя так, точно хочет подружиться с нами?

— Он ведет себя нормально.

— Во всяком случае, я уже не боюсь, что он окажется свиньей

и заберет пенсию. Я признаюсь, что жил в постоянном страхе. Я не говорил тебе об этом, но от такого типа можно ждать самого худшего.

— От такого типа? — произнесла она подчеркнуто.

— Ну, от такого, каким он был во время роковых для нас событий в Прудах. Таким я помню его. Очень страшно зависеть от каприза подобного человека.

— Я не думаю, чтобы он принадлежал к людям, руководствующимся капризами, — заметила она спокойно.

— Как нет? Тогда почему же он сразу категорически отказался назначить мне какое-либо содержание, а потом вдруг стал щедрым? Каприз! Но это не имеет значения. Так или иначе, старайся быть с ним вежливой. Он тянется к нам и вообще комильфо, поэтому я не вижу причины отталкивать его, рискуя испортить ему настроение.

Гого потер руки и вышел.

Слова Гого поразили Кейт. Последнее время она действительно не утруждала себя тем, чтобы скрывать симпатию, которой она одаривала Тынецкого. Ее привлекала его индивидуальность, нравилась его сдержанность и то, что ни словом, ни движением, ни рассуждениями он не вызывал скуку. Тукалло со всем своим госконским совершенством и с рафинированной интеллигентностью через пару часов начинал утомлять. Полясский спустя некоторое время становился банальным. Даже Ирвинг мог быть надоедливым. С Тынецким можно было всегда общаться, будучи уверенной, что он не станет скучным или раздражительным. Все происходило у него внутри, а наружу выходило уже в готовых, умеренных и гармоничных формах.

Кейт не скрывала, что выделяет его среди остальных, и сейчас, после слов Гого, ею овладел страх, как Тынецкий это понимает: не придет ли ему в голову, что она хочет сблизиться с ним из корыстных целей, чтобы обеспечить себе и мужу деньги, которые он давал им из милости.

«В любом случае, — подумала она, — я должна вернуться к прежним официальным отношениям».

В тот день она собиралась позировать последний раз пани Иоланте, которая хотела сделать еще какие-то исправления. При удобном случае Кейт решила выпытать ее мнение. Такая умная и наблюдательная женщина, как пани Иоланта, определенно заметила бы самые мельчайшие проявления внимания, оказываемого Кейт Тынецкому, и сумела бы оценить его к этому отношение. Кейт не сомневалась в этом по двум причинам. Во-первых, она знала, что пани Иоланта сама интересуется Тынецким, а во-вторых, пани Иоланта и ее окружает особым обожанием. В ее отношении к себе Кейт улавливала что-то неестественное, какое-то неловкое напряжение сердечности, заботы и услужливости.

— Ты влюблена в пани Кейт, — сказал ей однажды Тукалло.

— Я всегда любила Красоту, — ответила пани Иоланта и, взяв Кейт под руку, коснулась губами ее волос.

Раньше она целовала ее в губы, что Кейт не нравилось. Эти поцелуи казались Кейт странными и как бы неприличными. Однажды, когда поцелуй длился слишком долго, Кейт сказала:

— Вы знаете, я не люблю целоваться в губы.

— Вам это неприятно?

— Да.

— Вы брезгуете мной?

— Вовсе нет. Просто не люблю.