Три Шарлотты
Шрифт:
В сердцах она принялась собирать свои бумаги. Запрет послеобеденной прогулки готов был сорваться у нее с языка. Шарлотта бессознательно почувствовала опасность и, подавшись вперед, проговорила:
– О, мама, вот идет миссис Перри и смотрит на наш дом. Кажется, она хочет зайти к нам. Погодите… Да, она идет сюда! Я пойду ей на…
– Сиди на месте, – скомандовала миссис Трифт.
Шарлотта послушно склонилась снова над работой. Послышался резкий голос миссис Перри:
– Если она в столовой, я пройду прямо туда. Не стоит идти в гостиную.
Она влетела стрелой. Было ясно, что ей не терпится
– Такие новости, миссис Трифт! Подумайте только, спустя столько лет миссис Холкомб ждет ре…
– Боже! – поспешно перебила миссис Трифт, многозначительно указывая бровями на тоненькую фигурку, склонившуюся над шитьем в нише окна.
Миссис Перри смущенно закашлялась.
– О, я не заметила, что…
– Шарлотта, милая, выйди из комнаты!
Шарлотта принялась собирать кусочки шелка в свой передник. Ей и самой хотелось поскорее уйти, но в том способе, каким отделывались от ее присутствия, она почувствовала что-то оскорбляющее ее недавно пробудившееся чувство собственного достоинства. Хотя и казалось, что она очень торопится, подбирая свои бесчисленные лоскутки, однако на деле этот нескончаемый процесс мог довести до исступления. Обе дамы с плохо скрытым нетерпением наблюдали за ее сборами и обменивались тем временем невинными и безвредными замечаниями:
– Вы слышали, императрица Евгения решила не носить кринолинов!
Миссис Трифт издала звук, весьма похожий на фырканье.
– В газетах писали об этом в прошлом году. Помните, она появилась на придворном балу без кринолина? Воображаю, как нелепо она выглядела! Не сомневаюсь, что после этого она его опять скорехонько надела.
– Представьте, ничего подобного! Я получила письмо из Нью-Йорка от миссис Холлистер, приехавшей прямо из Парижа, и она пишет, что юбки нового фасона совершенно гладкие у бе… пониже талии, до колен и…
Теперь Шарлотта послушно оставила комнату, слегка присев перед миссис Перри. Но в темном коридоре она непочтительно топнула ножкой. Затем, к великому сожалению, надлежит отметить, что она изобразила на своем лице некую гримасу или, говоря языком несовершеннолетних, «скорчила рожу». Обернувшись, она увидела на площадке второго этажа свою восьмилетнюю сестричку. Керри была моложе Шарлотты на десять лет, но никогда не опаздывала в школу, никогда не падала в реку Чикаго-ривер, не сваливалась с высоких мостков; носки ее туфелек всегда смотрели врозь, плечи были отведены назад как у прусского солдата.
– А я все видела! – закричала достойная дочь своей матери.
Шарлотта, словно смерть, промчалась по лестнице в свою комнату, обдав этого образцового ребенка невыразимо прелестным шелестом и свистом своих юбок и лоскутков шелка. Она даже выронила один из них, но заметив, как он порхнул прямо к ногам ее мучительницы, не удосужилась за ним нагнуться. Керри быстро цапнула его.
– Ты что-то потеряла! – Она взглянула на свою добычу. – Какой яркий оранжевый лоскуток!
Именно этому лоскутку Шарлотта готовила участь наиболее яркого мазка в симфонии красок будущего
– Что с воза упало, то пропало!
И Керри сунула его в карман передника. Шарлотта вошла в свою комнату, захлопнула дверь и заперла ее на ключ.
Она вовсе не чувствовала себя такой величественно спокойной и уверенной, какой пыталась выглядеть. Угроза в словах негодной Керри: «А я все видела» – была ей хорошо понятна. Дочь, осмелившаяся топнуть ногой и скроить гримасу по адресу матери, не могла остаться безнаказанной в семье Трифтов. Выслушав донос, потребуют объяснения. А как могла Шарлотта объяснить, что та, которую почти ежедневно в течение трех недель называли самой очаровательной, остроумной, прекрасной и разумной девушкой на свете, испытывает вполне естественное раздражение, когда ее с позором выставляют из комнаты, как девчонку?
Вечером за ужином она довольно неудачно пыталась казаться беспечной и развязной под неотступно злорадным взглядом Керри. Наконец началось.
– Мама, – спросила Керри, – а что миссис Перри хотела тебе сказать, когда она пришла сегодня?
– Ничего интересного для тебя, детка… Ты не дотронулась до картофеля.
– А Шарлотте это было интересно?
– Нет.
– Поэтому ты и услала ее из комнаты?
– Да. Ешь свой кар…
– А Шарлотта была недовольна, что ее выставили? Да, мама?
– Айзик, поговори с этим ребенком! Я не знаю, что…
Лицо Шарлотты пылало. Она-то знала. Сейчас отец серьезно поговорит с чересчур любознательной Керри. Это коварное существо выставит мокрую и противно дрожащую нижнюю губу и захнычет: «Но я только хотела узнать, почему Шарлотта…» – и слезы закапают в картофель, затем последует прерывистый рассказ о преступлении Шарлотты.
Но Айзику Трифту так и не удалось составить первую грозную фразу. И Керри не удалось продвинуться дальше предварительного оттопыривания губы. Во второй раз за день соседи принесли новые вести. Визитером на этот раз был мужчина. Но не бабьи сплетни принес он, бледный как полотно. Форт Сэмтер подвергся обстрелу. Война!
Все представления Чикаго о военном деле были связаны до сего дня лишь весьма декоративной и пестро экипированной командой, известной под именем зуавов капитана Эльсворта. В блестящих мундирах они вышагивали по городу, щеголяя головоломными перестроениями, заученными на вечерних строевых учениях в пустом сарае. Ходили они в дальние походы на Восток. Иллюстрированные журналы иногда помещали снимки, сделанные во время их учений. Но теперь нелепые, чрезмерно широкие штаны, маленькие яркие куртки и разноцветные шарфы вояк выглядели несколько зловеще. Беглым шагом они ушли к Донельсону – и к смерти, почти все из них. Ушла вся молодежь, принадлежавшая к пожарной команде. Уходили братья, сыновья, отцы. Ушел Джесси Дик и сражался там, у Донельсона; в своем первом и последнем бою он сражался скверным оружием, почти столь же бесполезным, как игрушки, и погиб. Но перед самым его уходом Шарлотта, обезумев от страха, от ужаса, от своей тайной любви, публично совершила поступок, навеки опозоривший ее в глазах их маленького накрахмаленного мирка. Пожалуй, этот мирок еще понял бы и простил ее, если бы только отец и мать обнаружили хоть намек на прощение или понимание.