Три столицы
Шрифт:
Некоторые из этих домов рассказывали мне слишком много…
В этом доме, как сны золотые…
Все было… Счастье — страданье; успех — неудачи; восход — падение; рождение — смерть…
Одного только не было: отчаяния… Отчего в самом деле не было отчаяния?
Оттого, должно быть, что в самой глубине души я никогда не верил в конец: ведь смерть это только величайшая из провокаций.
Смерть есть только начало новой жизни. Просто переход в следующий класс. Что говорить — экзамен трудный… Труднейший из трудных. Но все же это только — «переводное испытание». Гимназическую фуражку меняешь на студенческую. Коротенькое платье девочки на длинную юбку женщины. Впрочем, по нынешним
— Твое «Я» умереть не может. В крайности умрет твое тело. Но ты сам бессмертен.
Это, конечно, сказал «некто в йогическом».
Неужели в самом деле это так?
Если этим сознанием наполнится душа, страх должен совсем уйти из сердца. Упадут эти дома, и самый город погибнет в исполинской пасти, подобно Атлантиде, но я умереть не могу. Чему же в таком случае они угрожают, все эти чрезвычайки, гепеисты и прочие «охотники за черепами»? Черепу? Вот этой костяной коробке безвкусного вида? Я завещаю ее Дзержинскому — на письменный стол.
Это что за человек?! Я его уже видел. Два раза встречать ту же рожу не безопасно!
Но сегодня узнал я другое, Я изведал, что жизнь не роман..И вот ученик йогов, «изгнавший страх из сердца», улепетывает.
Нет, ничего, слава Богу! Отстал. Это случайность…
А как же с «бессмертием»?
А что? Одно другому не мешает. Временно мое «я» живет в этом теле, и потому я обязан охранять это тело всеми способами, впрочем, такими, которые для моего «я» не вредны. Но ведь для моего «я» ничуть не вредно ускорить шаг и обойти несколько лишних углов. Для него было бы вредно, если бы я без надобности причинил тяжкое горе своим близким. Убийство своего тела, то есть «самоубийство», — грех. Но ведь небрежность в моем положении есть самоубийство…
«Поговорим о старине»…
Вот старина не слишком древняя. Здесь, на этом углу, стоял дом Михайлы Грушевского. Стоял, потому что теперь его нет.
Был он громадный, угловой, почти небоскреб. И вспыхнул гордый «храм», как факел погребальный, И не угас еще доныне этот свет. А в ту же ночь другой безумец гениальный…Другой безумец гениальный, добродий Петлюра, «в ту же ночь» (на 26 января 1918 года) уходил по Брест-Литовскому шоссе к немцам. Шестиэтажная громада Грушевского (зажгли большевики бризантными снарядами) с высокого места освещала путь Петлюре ярким заревом. А Герострат-Муравьев одиннадцатые сутки добивал Киев тяжелыми снарядами…
«Почти что небоскреб» пылал. И мне казалось, что в огромном полыме вьется старый колдун Михайло, вьется и бьется над своим гнездом, смешивая волны Черноморовой бороды своей с вихревыми клубами багрового дыма…
Гнездо злого волшебника сгорело. Но «долгие времена» стояли еще черные развалины, угрожая неосторожным прохожим.
Но и это время прошло. И вот передо мною пустырь.
А добродий Михайло?
Благоденствует. Жив, курилка. Что такое дом? Был один — будет другой. Сгоревший небоскреб нажил отец Михайлы на продаже учебников гимназистам Российской империи, а будущий дом, даст Бог, наживет сын Михайлы… на том же… На долю самого Михайлы выпало «немножечко, столечко» республики, которая, правда, сожгла его дом, но сие только «по недоразумению»: это видно из того, что в настоящее время Грушевский помирился с
Ну, теперь пойдем смотреть другой дом… «обратнопропорциональный».
По тихо-пушистой, голубовато-белой, узором теней разрисованной улице, где каштаны еще больше выросли, но заборов уже нет, словом, по бывшей Кузнечной (а ныне не знаю, как они ее назвали), поднялся я до слишком знакомого перекрестка.
Там всегда спорил с луною электрический фонарь и стояло два извозчика. Обыкновенно кричалось с крыльца «Извозчик!» — и они бросались.
И сейчас все было, как прежде: фонарь, два извозчика и мой маленький дом стояли на своих местах. Только я немножко не на месте. Мое место там на крыльце: надавить бы кнопку уверенным хозяйским звонком! Вместо этого я брожу вокруг своего жилища, зайду с одного угла, зайду с другого, как сова, чье дупло заняла кукушка.
Ку-ку… ку-ку…
Нет, это не часы (столь знакомые!) бьют в столовой. Это то покажутся, то спрячутся чьи-то тени на освещенных окнах.
Кто эти люди?
Скажи мне, ветка Палестины: Каких холмов, какой долины?Из Бердичева? Шклова? Гомель-Гомеля?
А может быть, — це вы, друзья-украинцы? Это не астральные ли тела Шевчеики и Кулиша тенями проходят по оранжевым узорам мороза на окнах?
Повремени, дай лечь мне в гроб, Тогда ступай себе с Мазепой Мои подвалы разрывать…Да, у меня в подвалах было кое-что ценное. Только не для вас, друзья мои. Что для вас старые номера пятидесятилетнего «Киевлянина»? Вы больше насчет серебра столового. Ну, это вы у нас не найдете. В этом доме жили люди со странной психикой. Из всех драгоценных камней и металлов они ценили только два: белую мысль и черную землю…
Чернозем воспитал в антимарксизме «белую» душу:
«Мы — ваши! (Ваше Императорское Величество!) Земля — наша. Власть — Хозяину. Земля — Хозяину».Земля хозяину, и ни копейки меньше. Хай живе «вильна, незалежна, самостийна» — земельная собственность! Да здравствует золотом солнца повитый, золотым зерном залитый, «золотом кованную» свободу хозяину приносящий, вольный, сильный, сочный, радостный… столыпинский хутор!.. Вечная, вечная память Мордкой Богровым убиенному пресветлому болярину Петру и всем, иже с ним за Вольную Землю и за Земляную Волю живот положившим…
Такие мысли навевал «старый дом, где он родился». Скромный провинциальный домишка, который полвека твердил одно и то же, сражаясь на обе стороны, — то «революционным Марксизмом», то с «социализмом Высочайше утвержденного образца». «Особнячок в политике», он десятки лет проповедовал в своем углу «столыпинщину», предчувствуя появление самого, трагически-великолепного, всероссийского реформатора…
И мне захотелось поставить один вопрос этому старому дому, передумавшему кое-что на своем веку: