Три страны света
Шрифт:
– Ты мне хотел рассказать, Антип Савельич, – сказал Каютин, – как ты собирался жениться, да вдруг не женился.
– После! – отвечал Антип, подняв голову. – А вот теперь, – прибавил он, прикрывая тихим смехом легкое дрожание голоса, – теперь послушай, как остяки женятся. Берут они по три и по четыре жены, а родства не разбирают: даже сын волен жениться на родной матери! Тоись как жениться? коли сговорились меж собой – вот и свадьба; обрядов никаких. А надоели друг другу – вольны разойтись. Чуден показался мне один обычай: коли у остяка жена умрет, так он наряжает чучелу и кладет спать с собою; поутру дает ей утереться,
Антип посмеялся.
– Ну, а крещеные лучше живут? – спросил Каютин.
– А как сказать? Да, почитай, так же! Живут они в юртах; а юрты разделены по семействам, – ни дать ни взять – стойла; печей нет, а глиняные очаги, окна обтянуты налимьей шкурой… Я видел, как они праздник справляли: перед юртами столы поставлены – мясо, рыба, вино, пиво; и мужчины, и бабы все напились и потом принялись драться вповалку.
Так беседовали Каютин и Хребтов, загнанные зловонным дыханием дельфина вниз; как вдруг судно сильно покачнулось, послышался страшный треск и потом глухой рокот.
– Вот те и раз! знать, на кошку (мель) попали! – сказал Хребтов и кинулся наверх. Каютин за ним.
Хребтов угадал. Обе лодьи стояли действительно на мели, и, что всего хуже, "Надежда" сильно погнулась на один бок.
– Не робей, ребята, – закричал Хребтов, вбегая в толпу оторопевших и бестолково суетившихся товарищей, – нечего даром время терять. Обмеривайся – глубоко сидим в воде? Да что там, ребята, отчего наша лодья боком сидит! Камень, что ли, под ней…
– Камень! – дрожащим голосом отвечал Водохлебов, лоцман "Надежды", плечистый и коренастый мужик лет тридцати.
– Камень… – повторил задумчиво Хребтов. И бледный Каютин, не спускавший глаз с своего путеводителя, которому вверил свою судьбу, заметил легкое беспокойство в его голос! – Так что ж! – продолжал смелее Хребтов, – бог даст, стянемся и с камня…
– Куда стянуться, Антип Савельич, – заметил Водохлебов, – станешь стягиваться, а тут, глядишь, камнем дно разрежешь. Вот тебе и будет лодья: только и видели!
– Ахти, беда! еще беда! – закричал в ту минуту обмеривавший глубину кормщик Сажин, малый лет девятнадцати, еще в первый раз пускавшийся вместе с своим отцом, старым и опытным мореходом, в такое дальнее и отважное плавание. – Отлив начинается! Вон, гляди, всплески пошли.
– Вот беду нашел! такие ли беды бывают, – крикнул Хребтов, оглядывая море вокруг. – И впрямь, отлив будет, – сказал он, раздумывая, – вишь, какие россыпи (буруны) пошли. Ну, что ж? слава богу! прискучило вам, рабам божиим, все водой плыть, клочка земли не видать: вот и посуху погуляем!.. ха, ха!
Антип посмеялся. В самом деле скоро около судов начала обозначаться песчаная мель; по мере убыли воды она все увеличивалась, и наконец образовалось большое песчаное поле, среди которого стояли суда наших промышленников, глубоко врезавшись в рыхлый песок.
– Ура, ребята! Долой с палубы! – скомандовал Хребтов, спрыгивая с ловкостью кошки с высокой лодьи в мокрый песок и становясь прямо на ноги. – Вслед за ним разом спрыгнуло несколько человек, и пока они барахтались еще руками и ногами в песке, на смену им подоспели уже другие. Только немногие спустились осторожно,
До пятнадцати собак, бывших при наших мореходах, тоже спрыгнули с судов и рассеялись по случайному острову.
– Осматривай судно! – закричал Хребтов.
Все кинулись к "Надежде". Подводная часть лодьи была совершенно цела, но почти под кормой находился огромный камень, прилегавший более к правому боку, отчего лодья сильно погнулась влево и грозила опрокинуться при малейшем дурно рассчитанном движении.
Долго оглядывали лодью мореходы, долго судили и рядили, как безопасно стянуть ее с камня, но средства не придумали: при усиленном движении, которое требовалось употребить, чтоб сдвинуть лодью, камень неизбежно угрожал прорезать дно… тогда прощай лодья, а с нею прощай и успех предприятия! Придется бросить сруб избы, заготовленный на случай зимовки, придется бросить даже часть припасов, чтоб только поместить людей с двух судов на одно. Как же тогда зимовать? чем питаться? смерть с голоду угрожала промышленникам, в случае если льды, которые, по расчетам Антипа, скоро должны были показаться, не дозволят им возвратиться в ту же осень домой. Итак, иные уже видели необходимость возвращения. Предприятие гибло в самом начале!
Скоро почти всеобщее уныние распространилось между мореходами, и тем ужаснее подействовало оно на Каютина, что люди, набранные им, как он удостоверился по многим опытам, были далеко не робкого десятка. Печально стояли они вокруг красивого судна, обреченного гибели, и только полушепотом сообщали друг другу невеселые свои замечания. Казалось, и самые собаки разделяли их уныние. Обрадовавшись в первую минуту острову, они весело бегали и обнюхивали его, а потом вдруг уселись в разных концах песчаной площади, и, подняв унылые морды к морю, тихонько выли, как будто хотели дать знать, что с своей стороны тоже не ждут ничего хорошего от этой остановки посреди моря.
– Валетка! – закричал Хребтов.
И его поджарая, проворная собака в несколько прыжков очутилась около него.
– Не вой, дурак! – сказал он, ласково ударив ее по морде,
Собака посмотрела на него и завыла еще жалобнее.
– Не вой! – сердито и повелительно повторил Хребтов.
Собака умолкла и стала ласкаться к хозяину.
Каютин знал, как Антип любил свою собаку, и по его грозному крику убедился, что опасность велика. Душа его заныла и заболела сильней, чем когда-нибудь.
– Нет, Антип Савельич, – сказал он Хребтову, подавляя слезы, – нечего напрасно раздумывать. Видно, мне на роду написано вечное несчастие.
Хребтов ничего не отвечал. Оглядев его долгим взглядом, значение которого угадать было невозможно, он медленно отошел на другую сторону лодьи. Надо отдать ему справедливость, он один не терял присутствия духа; шмыгал около лодьи, то нагибался, то вскакивал на нее, оглядывал ее со всех сторон, оглядывал роковой камень, мерял, рассчитывал и частенько потирал свой неширокий лоб, как будто вызывая оттуда вдохновение; голубые блестящие глаза его бегали с необыкновенной живостью; он слегка покусывал свою верхнюю губу, отчего усы его были в непрерывном движении, как у зверька, чавкающего свой корм.