Три тополя
Шрифт:
— Сегодня лавить не ходи, — наставлял Митя Капустина. — Через ночь, под понедельник, иди. А я и в выходные на реке, — сказал он заносчиво. — Меня гонят с места, а я не иду… — Он впервые улыбнулся; теперь ему только и осталось, что вспоминать и другим советовать. — Мне рыбу зацепить только, а когда ведешь ее, никто не тронет: закон. Меня с берега не прогонишь, камень в руку — и стою.
— Что же у вас тут — война?
— Сам смотри! — сурово сказал Митя.
С последними их шагами открылась река, и правый, лежавший под ними берег, и пойменный, в белых песчаных
Солнце уже стояло над липовой рощей у озера Прыщино, оно двигалось сюда от волжских лесов, от Мурома и Арзамаса, освещенная им земля была лучшая из всех, какие знал Алексей, и в этот миг он не видел самоуправных, опустошающих землю машинных дорог, только зеленые, ждущие косарей луга, только перелески, уходящие за горизонт, Оку, петляющую так, что в ясные дни пароходы, идущие с верховьев, кажутся заблудившимися в зеленом океане; мещерский лес во весь горизонт, не стеной, а уступами, с глубинами, чащобами, в глухих и темных хвойных омутах, в клубящейся зелени березняка, в бронзовых подпалинах высокоствольных сосновых рощ.
Капустин послал Митю в дом за артиллерийским биноклем, привезенным когда-то его дедом по отцу, прапорщиком первой мировой войны. Тяжелый полевой «цейс» в шершавой коже приблизил пойменный берег: полыхнули утренние костры с серыми дымками; кое-где по-домашнему сновали женщины в халатах и купальниках; на вешалах вялилась рыба, у воды ошалело носилась свора городских собачонок. Все было близко, но немо, беззвучно, и это усиливало ощущение покоя, добрососедства, счастливой безмятежности. Сильный бинокль открывал панораму по частям: неподвижные рыбаки на плотине; кучка людей внизу под левобережным устоем, на выложенном камнем откосе; кто-то поднял щуку и копается в ее пасти пассатижами; ограда загона из слег; грузовик у фермы, доярки ставят на него тяжелые бидоны; серебристые цепочки рыбы на вешалах, сохнущее белье…
— Паромщик всегда бидонов с молоком дожидается, — сказал Митя. — Хоть кто приедет, хоть на «Волге», а он ждет. А доярки еще с прошлого лета, при запретке, плотиной ходить стали. Новый председатель добился.
Алексей вздрогнул, так эти слова совпали с его внезапной, тайной мыслью об Александре Вязовкиной, с памятью о ней, бегущей вниз к отъезжающим дояркам в первый свой рабочий день на ферме.
— Я дам тебе жилку, — сказал он Мите, — отнесешь инженеру и скажешь: взял и возвращаю.
— Лучше я положу, — нашелся Митя. — Как брал тихо, так и положу. Правда ведь, брал тайком, на время, чего же теперь шуметь?
— Ты представь себе, что он видел, как ты брал жилку, видел и ждет, когда ты придешь. Он верит в тебя, смешно же получается: он в тебя верит, а ты в себя не веришь.
Митя смотрел загнанно, обозленно,
— Между людьми все должно быть открыто и честно. Всех не полюбишь, но честным надо быть со всеми. — Митя молчал. — Хочешь, порыбачим вместе, я на том берегу кидать буду? — Мальчик шел позади неслышно. — Я одноручный спиннинг привез, ты его покидаешь.
— Без «невской» катушки я не управлюсь, — сказал мальчик. — Одни зацепы пойдут.
— А там «невская» и стоит. Уеду, ты опять своим лови. — Они уже дошли до калитки, и Капустин вдруг сказал: — У Цыганки в кровати моя жена спит. Понял?
Митя настороженно кивнул. Взрослые не посвящали его в свою жизнь; зачем это учитель сказал?
— Мы со станции ночью, пешком. Ты куда? — Капустин задержал его. — Пошли твою рыбу пробовать: слышишь, аромат, Цыганка жарит!
От Оки, из-под высокого берега долетел голос самоходной баржи; она благодарно, по-ночному негромко прощалась с людьми, открывшими ей дорогу в низовья, — теперь до самой Волги ни плотин, ни шлюзов. Напрягая слух, Капустин хотел услышать судовую машину и не услышал, но так внятно припоминались ему небыстрое, скользящее движение самоходки в густой тени крутояра, машинный гул, плеск волны о железный борт, что, казалось, он и слышит все это, хотя ухо ловило только сонное дыхание Кати и удары о землю яблок, изредка падавших с грушовки неподалеку от амбарчика. Одностворчатая дверь распахнута, дорожка к дому, нижние его венцы, кусты смородины — все, что не закрыто яблоневым и вишневым пологом, в лунных тенях, в чересполосице голубовато-белого и черного. Невидимая из амбара луна так ярко и таинственно осветила землю, что у Капустина мелькнула мысль поднять Катю, пусть насмотрится на чудо, завтра небо могут закрыть облака, луна за ними пойдет на убыль, и ночному голубому половодью уже не повториться.
Он склонился к плохо различимому в темноте, утонувшему в подушке лицу Кати и не стал будить, осторожно сошел на пол.
Река позвала Капустина, а когда зовет река, минута промедления кажется непоправимой; именно в эту, потерянную минуту тебе и назначена была чудо-рыба, она поджидала тебя, а ты промедлил и отдал ее кому-то другому. Капустин выскользнул из амбарчика, держа в руках железную коробку с блеснами, спиннинг и кеды; обулся он уже на горке, перед тем как ринуться под крутой уклон, на притихший берег.
Стоял счастливый для него час. Многолюдный табор по обоим берегам спал, на посеребренной, в летящей пене, реке ни одной лодки, она принадлежит ему вся — с ночной ширью, с бешеным напором струй, с судаками, которые ждут, когда пробудится и начнет шастать уклейка, со сбившимися в ямы лещами, черными змеистыми тенями налимов и голодной, бессонной щукой. В спешке он не прихватил кукана, забыл на столе пассатижи — без них иной раз не вырвать якорек из щучьей пасти — бог с ними, ему, окскому отступнику, сегодня только бы покидать без помех, испытать руку, проверить, держится ли в памяти река, ее ямы и мели, сваи и каменные навалы на дне.