Три товарища
Шрифт:
Мы долго просидели так. Постепенно ветер усилился, и в сером воздухе перед нами замелькали длинные тени. Я услышал шаги и невнятное бормотанье. Затем донесся приглушенный звон гитар. Я поднял голову. Тени приближались, превращаясь в темные силуэты, и сдвинулись в круг. Тишина. И вдруг громкое пение: «Иисус зовет тебя…»
Я вздрогнул и стал прислушиваться. В чем дело? Уж не попали ли мы на луну? Ведь это был настоящий хор, – двухголосный женский хор…
– «Грешник, грешник, подымайся…» – раздалось над кладбищем в ритме военного марша.
В недоумении я посмотрел на Пат.
– Ничего не понимаю, – сказал я. – «Приходи
– Тихо! Разрази вас гром! – послышался внезапно из тумана чей-то злобный голос. Минута растерянного молчания. Но Армия спасения привыкла к невзгодам. Хор зазвучал с удвоенной силой. – «Одному что в мире делать?» – запели женщины в унисон. – Целоваться, черт возьми, – заорал тот же голос. – Неужели и здесь нет покоя? – «Тебя дьявол соблазняет…» – оглушительно ответили ему.
– Вы, старые дуры, уже давно никого не соблазняете! – мгновенно донеслась реплика из тумана. Я фыркнул. Пат тоже не могла больше сдерживаться. Мы тряслись от хохота. Этот поединок был форменной потехой. Армии спасения было известно, что кладбищенские скамьи служат прибежищем для любовных пар. Только здесь они могли уединиться и скрыться от городского шума. Поэтому богобоязненные «армейцы», задумав нанести по кладбищу решающий удар, устроили воскресную облаву для спасения душ. Необученные голоса набожно, старательно и громко гнусавили слова песни. Резко бренчали в такт гитары. Кладбище ожило. В тумане начали раздаваться смешки и возгласы. Оказалось, что все скамейки были заняты. Одинокий мятежник, выступивший в защиту любви, получил невидимое, но могучее подкрепление со стороны единомышленников. В знак протеста быстро организовался контрхор. В нем, видимо, участвовало немало бывших военных. Маршевая музыка Армии спасения раззадорила их. Вскоре мощно зазвучала старинная песня «В Гамбурге я побывал – мир цветущий увидал…» Армия спасения страшно всполошилась. Бурно заколыхались поля шляпок. Они вновь попытались перейти с контратаку. – «О, не упорствуй, умоляем…» – резко заголосил хор аскетических дам. Но зло победило. Трубные глотки противников дружно грянули в ответ:
Свое имя назвать мне нельзя:Ведь любовь продаю я за деньги…– Уйдем сейчас же, – сказал я Пат. – Я знаю эту песню. В ней несколько куплетов, и текст чем дальше, тем красочней. Прочь отсюда!
Мы снова были в городе, с автомобильными гудками и шорохом шин. Но он оставался заколдованным. Туман превратил автобусы в больших сказочных животных, автомобиля – в крадущихся кошек с горящими глазами, а витрины магазинов – в пестрые пещеры, полные соблазнов. Мы прошли по улице вдоль кладбища и пересекли площадь луна-парка. В мглистом воздухе карусели вырисовывалась, как башни, пенящиеся блеском и музыкой, чертово колесо кипело в пурпуровом зареве, в золоте и хохоте, а лабиринт переливался синими огнями.
– Благословенный лабиринт! – сказал я. – Почему? – спросила Пат. – Мы были
– Нет, – сказал я. – Сегодня не буду бросать колец. Ни одного не брошу. Даже если бы мог выиграть винный погреб самого Александра Македонского.
Мы пошли дальше через площадь и парк.
– Где-то здесь должна быть сирень, – сказала Пат.
– Да, запах слышен. Совсем отчетливо. Правда?
– Видно, уже распустилась, – ответила она. – Ее запах разлился по всему городу.
Мне захотелось найти пустую скамью, и я осторожно посмотрел по сторонам. Но то ли из-за сирени, или потому что был воскресный день, или нам просто не везло, – я ничего не нашел. На всех скамейках сидели пары. Я посмотрел на часы. Уже было больше двенадцати.
– Пойдем, – сказал я. – Пойдем ко мне, там мы будем одни.
Она не ответила, но мы пошли обратно. На кладбище мы увидели неожиданное зрелище. Армия спасения подтянула резервы. Теперь хор стоял в четыре шеренги, и в нем были не только сестры, но еще и братья в форменных мундирах. Вместо резкого двухголосья пение шло уже на четыре голоса, и хор звучал как орган. В темпе вальса над могильными плитами неслось: «О мой небесный Иерусалим…»
От оппозиции ничего не осталось. Она была сметена.
Директор моей гимназии частенько говаривал: «Упорство и прилежание лучше, чем беспутство и гений…»
Я открыл дверь. Помедлив немного, включил свет. Отвратительный желтый зев коридора кишкой протянулся перед нами.
– Закрой глаза, – тихо сказал я, – это зрелище для закаленных.
Я подхватил ее на руки и медленно, обычным шагом, словно я был один, пошел по коридору мимо чемоданов и газовых плиток к своей двери.
– Жутко, правда? – растерянно спросил я и уставился на плюшевый гарнитур, расставленный в комнате. Да, теперь мне явно не хватало парчовых кресел фрау Залевски, ковра, лампы Хассе… – Совсем не так жутко, – сказала Пат.
– Все-таки жутко! – ответил я и подошел к окну. – Зато вид отсюда красивый. Может, подвинем кресла к окну?
Пат ходила по комнате:
– Совсем недурно. Главное, здесь удивительно тепло.
– Ты мерзнешь?
– Я люблю, когда тепло, – поеживаясь, сказала она. – Не люблю холод и дождь. К тому же, это мне вредно.
– Боже праведный… а мы просидели столько времени на улице в тумане…
– Тем приятнее сейчас здесь…
Она потянулась и снова заходила по комнате крупными шагами. Движения ее были очень красивы. Я почувствовал какую-то неловкость и быстро осмотрелся. К счастью, беспорядок был невелик. Ногой я задвинул свои потрепанные комнатные туфли под кровать.
Пат подошла к шкафу и посмотрела наверх. Там стоял старый чемодан – подарок Ленца. На нем была масса пестрых наклеек – свидетельства экзотических путешествий моего друга.
– «Рио-де-Жанейро! – прочитала она. – Манаос… Сант-Яго… Буэнос-Айрес… Лас Пальмас…»
Она отодвинула чемодан назад и подошла ко мне:
– И ты уже успел побывать во всех этих местах?
Я что-то пробормотал. Она взяла меня под руку.
– Расскажи мне об этом, расскажи обо всех этих городах. Как должно быть чудесно путешествовать так далеко…