Три венца
Шрифт:
– - Пхэ!
– - сказал он, нервически моргая глазами и подергивая плечом.
– - Куда нам с ним? На жаркое еще не гож.
– - Михайло вон просит вырастить его...
– - Вырастить! А чем ты, Михайло, нам за то заплатишь?
– - Да хоть турицу, что ли, даром уступлю вам, что уложил давеча в бору, -- с пренебрежением ответил дикарь.
– - Дайте мне только фунтов десять пороху да пуд хлеба.
Иосель Мойшельсон, в знак удивления такому несообразному требованию, растопырил пальцы веером в пространстве.
– - Ты хорошо хандлюешь! Може, и турицы никакой
– - Сам плут естественный, так и другим на слово не веришь?
– - гаркнул тут кто-то за спиною содержателя корчмы и дал ему при этом сзади такой тумак, что еврей отлетел в сторону и должен был ухватиться за перила крыльца.
На пороге стоял, с дымящейся короткой "люлькой-носогрейкой" в зубах, коренастый, плечистый и пузатый казак, заслоняя своим тучным корпусом весь вход в корчму. Громадные, закрученные вниз жгутами усы, сизый как зрелая слива нос, густые, нависшие брови и толстая "чупрына" на макушке, замотанная за ухо, придавали ему лихой, почти свирепый вид. Только в нахмуренных карих глазах его просвечивало свойственное малороссу добродушное лукавство.
– - Так ты, братику, сейчас только турицу убил?
– - отнесся он к дикарю, вынимая изо рта люльку и широко потягиваясь.
– - А уж, право, не знаю, -- ответил Михайло, подходя ближе к крыльцу, -- я ль ее убил, сама ли убилась.
– - Сама? Как же так-то?
Михайле пришлось рассказать о своем единоборстве с турицей. Хотя он, очевидно, не помышлял о самохвальстве и не придавал значения своему молодечеству, но, увлекшись собственным повествованием, невольно все-таки передал дело в таких живых красках, что слушатели увидели его в самом выгодном свете. Рахиль слушала его с затаенным дыханием, не отрывая с уст его своих блестящих глаз и сложив набожно руки, точно молясь на молодого богатыря. Отец ее только потряхивал наклоненной к плечу головой, не то удивляясь, не то сомневаясь в возможности такой безумной удали. Казак же, как знаток дела, попросту упивался рассказом, причмокивал, покрякивал, притопывал и подбадривал рассказчика возгласами: "Оце добре! Дуже лихо!"
– - Вели ж своим хлопцам запрячь телегу да ехать за мной в лес, -- заключил дикарь рассказ свой, обращаясь опять к корчмарю.
– - А сам отпусти-ка мне пороху да хлеба.
– - Ото глупство! Сейчас ночь на дворе: еще с телегой в болоте увязнут.
– - Так пошли поутру, что ли. Мне ждать недосуг.
– - Нет, друже: до утра сам уж погоди. Не найти им без тебя и на телегу не поднять. Пороху же я тебе дам фунт целый, а хлеба десять фунтов. Хорошо?
– - Сказано раз -- десять фунтов и пуд, -- решительно настаивал на своем Михайле
– - Ну, два фунта и полпуда? Далибуг (ей Богу), себе в убыток.
– - Христопродавец окаянный!
– - крикнул тут слышавший весь торг казак и схватил торгаша за шиворот.
– - Дашь ты ему чего нужно, али нет?
– - Дам, все дам! Нехай будет так... Пусти меня только, пане полковнику!
– - Не пан я и не полковник, а, слава Богу, казак запорожский!
– - сказал казак, выпуская его на волю.
– - Чего стоишь еще, ну? Беги за хлебом и порохом, да живо, чоловиче!
– - Сейчас,
– - Ну да, -- ответил тот, недоумевая.
– - А за туренка что?
– - Да ведь я же дарю его твоей Рахили.
– - Ото подарок! А кормить кто его буде?
– - Ах, тателе!..
– - вмешалась дочь. Михайло презрительно повел плечом.
– - Я, пожалуй, буду носить тебе за него дичину, -- сказал он, -- только, повторяю, чтобы на нем волоска никто не тронул.
– - И ладно! И милый человек! Каждую неделю -- по туру либо медведю.
– - Что принесу, то и ладно.
– - Уй! Этого же никак не можно! Ну, скажем, каждые две недели; хорошо?
– - Да что ты, жиде, в кабалу его к себе, что ли взял?
– - грозно прикрикнул на еврея запорожец и с таким выразительным жестом протянул снова руку к его шее, что тот присел к самому полу и юлой юркнул в корчму.
– - Гевалт! Криминал! Не смей меня и пальцем тронуть! В трибунал тебя представлю...
– - Что?! Ты еще грозиться? Погоди у меня! Сейчас с тобой по-свойски расправлюсь.
Лихой казак ворвался в корчму следом за беглецом, который укрылся уже за своей стойкой.
– - Гвоздь на стене есть; не найдется ли где веревочки?
– - Пане региментарь!
– - приосанясь, не без достоинства воззвал тут Иосель Мойшельсон, и только смертная бледность лица и обрывающийся голос выдавали его внутреннюю тревогу.
– - Я -- бедный старик... жить мне и так не долго... Но без меня дочка совсем сиротой станет... Помыслите, что учил сам Христос ваш...
– - Ага! Теперь, небось, и про Христа вспомнил!
– - Полно же, Данило! За мухой с обухом, за комаром с топором!
– - послышался тут от окошка благодушный оклик по-русски.
– - Давеча, знай, во всю глотку зевал, а теперь вон как развоевался!
Данило опустил приподнятый кулак и с усмешкой оглянулся...
Глава третья
В ПОГОНЕ ЗА ПЛЕМЯННИЦЕЙ
У окна, в переднем углу, за столом, уставленным разной снедью, сидел дородный мужчина лет под пятьдесят с окладистой бородой, с жирно намасленными волосами, остриженными по-русски в кружок и с срединным пробором. Дорожный охабень купеческого покроя был широко отворочен на груди; выхоленное круглое брюшко, упитываемое теперь вновь, просило простора. Вся фигура его, а того более еще его русская речь, его чистый московский говор обличали в нем коренного русака.
– - Садись, что ли, -- продолжал купец, указывая на лавку около себя.
– - Натешился и полно.
– - Без острастки, братику, с этим народцем никак Нельзя, -- по-русски же отозвался Данило.
– - И то, право, хотел еще галушек поесть, а теперича в рот куска бы не взял: печенку разбередил мне, бисов сын!
– - Ничего, милый, садись, говорят тебе: киселем брюха не испортишь. А где же этот молодчик-то, Михайлой звать, что ли?
– - продолжал купец, обертываясь к выходной двери.
– - А, здорово, добрый молодец! Жалко: по-нашему, по-русски, чай, не говоришь тоже?