Три венца
Шрифт:
– - Брат Никандр, смирися!
– - слабым голосом воззвал к другу своему больной архипастырь, распростертый еще на земле, -- что Господь нам судил, то и благо: да будет над нами Его святая воля!
Князь Константин не счел нужным тратить с ними лишних слов. По знаку его, были "убраны" как оба пастыря, так и Юшка. Прошло еще с четверть часа -- и храм, и колокольня представляли груду пылающих развалин. Село Диево было пощажено огнем. Выразив своему секретарю за распорядительность его полное одобрение, князь Константин повернул коня, а за ним сделали то же и брат его, и
Глава двадцать четвертая
МАРУСЯ "СБРЕНДИЛА"
Панна Марина, как и все вообще обитательницы жалосцского замка, осталась одна. Но она не ложилась, точно также не давала лечь и своим двум фрейлинам. Панна Бронислава, по ее приказу, то и дело выбегала из комнаты справляться -- нет ли каких-либо вестей с пожарища и принесла одну очень важную весть: что горит православная церковь; Маруся же должна была развлекать свою панночку, которая была как в лихорадке.
– - Как я счастлива, Муся, что у меня есть такая верная подруга, как ты!
– - говорила панна Марина, когда панна Бронислава только что снова выпорхнула вон.
– - Ни я тебя, ни ты меня никогда не выдашь. О нашей вчерашней прогулке мы обе, конечно, никому ни слова?
– - Конечно...
– - замялась Маруся.
– - Но знаете, панночка: у меня из ума не выходит то, что нам вечор с вами довелось под мостом услышать.
– - Что мы с тобой слышали? Ничего не слышали!
– - запальчиво перебила ее панночка.
– - Лучше об этом и не думай.
– - Да как же не думать-то? Помните, как старший патер говорил: "Не будет храма -- не будет и проповедника". А потом обещался еще взять черта за рога...
– - Какой же ты ребенок, Муся, ах, какой ребенок! Всякое слово по-своему перетолковываешь...
– - А что, панночка, коли это поджог?
– - Уж не патеры ли подожгли? Ты совсем, детка моя, кажется, рехнулась! Пикни-ка только при других...
– - Ну, не сами хоть подожгли, подбили кого...
– - Послушай, Муся, не мудри: тебе же только хуже будет. Отчего бы ни загорелась эта церковь, -- коли она загорелась, стало быть, Провидению так угодно было. Противу Промысла Божия нам с тобой не идти.
– - Но Промысл Божий с тем, может статься, и дал нам подслушать тот разговор, чтобы мы уличили поджигателей?
Тут в горницу вихрем влетела панна Гижигинская и в неописанном волнении всплеснула руками.
– - Нет! Кому бы это могло в голову прийти!
– - Что такое?
– - в один голос спросили обе другие девушки.
– - Ведь гайдук-то царевича -- не простого рода, а родовитый русский князь Курбский!
– - Я это чуяла!
– - вырвалось у Маруси, и все лицо ее так и залило румянцем.
– - Но его уже нет!
– - Как нет?
– - В живых нет: он сгорел только что...
Маруся так же мгновенно побледнела, помертвела. Панна Бронислава принадлежала к тем нередким, к сожалению, особам своего пола, которым нет высшего удовольствия, как разносить по свету животрепещущие новости, особенно же о чужой беде. Эпизод погребения молодого русского красавца-князя под пылающими обломками церкви
– - Нет... нет... Этого быть не может!
– - внезапно зазвеневшим голосом вскричала Маруся.
Теперь только панна Марина обернулась к ней: молодая наперсница ее стояла, как каменное изваяние, ни жива, ни мертва, прислонясь к высокой, резной спинке стула; только глаза ее, дико и испуганно расширенные, блуждали кругом.
– - Что с тобою, деточка?
– - встревожилась панна Марина.
– - Чего не может быть?
– - Чтобы он погиб... Он жив, он должен был спастись!
– - Да ведь ты же слышишь, что вся церковь была уж в огне, что ему выхода из нее не было?
– - А все-таки... О, Господи! Да как же после этого верить?
– - лепетала вне себя Маруся, и крупные слезы катились по ее щекам.
Панна Бронислава таинственно наклонилась к уху своей госпожи. Та кивнула головой.
– - Да! Пожалуй, что так... Ну, голубочко, серденько мое, что же делать, что делать!
– - пыталась она утешить плачущую.
– - Ведь коли он, точно, был княжеского рода, то тебе, купеческой дочери, он все равно не был бы уже парой. Бронислава, расскажи-ка ей еще раз, как было дело: чтобы не надеялась еще попусту.
Панна Гижигинская недала повторять себе приказания, и рассказ ее на этот раз вышел еще, может быть, картиннее, закругленнее. Миловидное по-прежнему, но страдальческое и бледное теперь как полотно личико Маруси опускалось все ниже.
– - А коли так, -- воскликнула она, и во взоре ее сверкнула отчаянная решимость, -- коли так, то мне молчать уже никто не запретит! Пусть весь свет знает, кто замыслил поджог, пусть они же, убийцы его, казнятся, отвечают за него головами!
– - Ты, Муся, в самом деле с ума сошла!
– - резко уже и повелительно заметила панна Марина.
– - Ты будешь молчать...
– - Не буду я молчать!
– - Что?! Я тебя к себе приблизила; но чуть только ты слово скажешь, как все между нами с тобой навсегда кончено!
– - И пускай!
– - с не меньшим уже задором отозвалась Маруся.
– - Ежели вы, пани, заодно с поджигателями и убийцами, ежели они вам дороже меня, то вы для меня совсем уже чужая, и я вас знать не хочу! Завтра же ноги моей здесь не будет; но допрежь того я все, все выложу начистоту, и молчать не буду, не буду, не буду!
Биркинское упрямство сказалось с такою силой, что порвало неразрывную, по-видимому, девичью дружбу разом и бесповоротно. Упрямство Маруси, однако, на сей раз ни к чему ей не послужило. Едва только удалилась она в свою комнатку, чтобы собрать свои пожитки, как следовавшая за нею по пятам панночка ее замкнула там на ключ, после чего отрядила панну Брониславу к патеру Сераковскому. Тот, узнав в чем дело, не преминул в свою очередь послать за расторопным княжеским секретарем и возложил на него довольно щекотливую миссию -- не медля, среди ночи еще, под благовидным предлогом выпроводить из Жалосц обоих Биркиных: дядю и племянницу, чтобы к утру их и духу не было.