Три войны Бенито Хуареса
Шрифт:
23 ноября правительство обнародовало закон об отмене фуэрос — привилегий духовенства и офицерства. Отныне оба сословия потеряли право судиться в церковных и военных судах, которые упразднялись, и оказались подотчетными судам общим — гражданским. Это лишало священников и офицеров возможности безнаказанно презирать гражданскую власть. Отныне все граждане республики были равны перед законом…
А все жители столицы почувствовали себя равными перед тем грозным призраком сокрушения устоев, который вошел в Мехико вместе с пинтос — воинами Альвареса, партизанами Южных гор.
Притихшие и подавленные обыватели Мехико смотрели на низкорослых индейцев с их старыми ружьями, пиками
Смятенные и взволнованные жители столицы осторожно приходили на главную площадь посмотреть на отборный отряд, охранявший теперь президентский дворец, и вполголоса рассказывали друг другу о дикости и свирепости, с которой люди Альвареса вели себя на войне…
И даже бедняки, сотнями вступавшие в Национальную гвардию нового правительства, относились к пришельцам с подозрением и опаской.
Все ждали грабежей, насилий, разрушения… Дни проходили за днями. «Варвары Юга» вели себя спокойно. Но напряжение не спадало. Воины Альвареса были здесь чужими. Столица не желала принимать свободу из этих рук.
25 ноября Хуарес стоял перед президентом в его кабинете, а Альварес, с трясущимися от обиды толстыми губами и налитыми кровью глазами, говорил:
— Зачем они устроили этот спектакль? Чтобы посмеяться надо мной? Я их не просил, актеры сами упрашивали меня прийти в театр. Зачем? Чтобы мы с вами сидели в ложе, а вокруг было пусто? Я понимаю, почему не пришли эти сеньоры, которые тоскуют по Санта-Анне… Но почему не пришел Комонфорт? Почему он не пришел? Я считал его своим другом. Он что, забыл, что без меня Санта-Анна раздавил бы его, как лягушку! Если бы я не дал согласия на «план Аютлы» — где бы он сейчас был, дон Игнасио? В Новом Орлеане или на Кубе? Где угодно, только не в Мехико! Кем угодно, только не военным министром! Почему он так поступает со мной?!
Хуарес пожал плечами.
— Он запутался. У него слишком много других друзей, которые шипят ему в уши, что мы дурная компания для него, человека из хорошей семьи и политика высокой щепетильности.
— Почему он не говорит мне это прямо?
— Надо отдать должное дону Игнасио, он — человек честный. Он все время говорит это нам, сеньор президент. Каждым своим словом, каждым выступлением на наших заседаниях он говорит — я люблю и уважаю вас, сеньоры, но мы — чужие. Вы просто не слышите этого, сеньор президент. А он — мучается. Ведь он вас любит.
Альварес сел и обхватил себя за плечи длинными худыми руками.
— Так что же, дон Бенито, хорошая это политика или плохая?
— Плохая, сеньор президент, ибо она не достигнет цели. Эти люди, и наш дон Игнасио в том числе, ошибаются, думая, что трудятся себе на пользу. Равно как они ошибаются, считая, что их польза совпадает с пользой Мексики. Они трудятся против Мексики и против себя.
— Что же делать?
— Я уже говорил вам в Куэрнаваке, когда подал в отставку сеньор Окампо. Я говорил вам — в отставку должен уйти Комонфорт. Окампо горяч и не всегда осмотрителен, но он знает, чего хочет. Комонфорт только думает, что знает. Он хочет вещей несбыточных.
— Я тогда ответил вам, дон Бенито, и сейчас отвечу — я не могу прогнать дона Игнасио. Мы вместе победили. Мы вместе должны управлять республикой. Если я попрошу его — он уйдет. Но его друзья с этим не примирятся. Я не хочу новой войны.
Прямые брови Хуареса поднялись.
— А вы уверены, дон Хуан, что войны не будет?
— Я не хочу, чтобы она была. Я сорок лет воевал. Я знаю, во что это обходится людям. Я не хочу!
На следующий день Хуарес встретился с Комонфортом. Они нравились друг другу, и Комонфорт
Они встретились в доме Комонфорта и некоторое время молча сидели в мягких креслах, куря светлые кубинские сигары.
— Я не честолюбив, — сказал Комонфорт, — я могу уйти. Но что будет после этого? Я по-прежнему предан генералу Альваресу, губернатору штата Герреро, вождю Юга. Он — великий человек. Я преклоняюсь перед ним. Я сделал все, чтобы убедить северян признать его. Боже, что мне пришлось вытерпеть от Добладо! Но теперь могу сказать тебе, что это было ошибкой. Это было необходимой ошибкой, да! В партизанской войне генерал не знает себе равных. Он честен, бескорыстен. Но он не может быть президентом страны, ибо принадлежит прошлому, Бенито, пойми! Герреро погиб не потому, что был плох. Нет, он просто занял не свое место. Я могу уйти. Но в стране тут же воцарится хаос. Неужели ты не понимаешь, что только надежда на меня удерживает умеренных от мятежа? Они мечтают, чтобы я устранил президента и занял его место. Я не говорю им «нет» только для того, чтобы удержать их от вспышки. Если бы я уступил Окампо — война уже началась бы! Что же ты еще хочешь от меня?
— Чего хочу? Того же, что и от себя. Последовательности. И ясности мысли, разумеется.
— Последовательность! Что это такое?
— Это умение доводить начатое дело до конца.
— Я не фанатик.
— Терпимость и фанатизм — разные вещи. Политик должен быть терпимым, но он не имеет права на безграничный компромисс. Компромисс не может быть принципом. Это — дань необходимости.
— Но ты же остался в составе кабинета после ухода Окампо!
— И это был образец последовательности. Я продолжаю делать свое дело. Вопреки тебе. Мы декретировали отмену фуэрос.
— Да… «Закон Хуареса», как его называют… Это единственное, относительно чего я не имею определенного мнения и не знаю, своевременен он или нет. Но уверен, что этим законом ты отсек наше прошлое. Что бы ни произошло — Рубикон мы уже перешагнули и стали другими.
— Но в тот день, когда мы обсуждали проект закона, ты уехал из Мехико. Хочешь иметь возможность умыть руки?
— Хочу иметь свободу маневра.
— Ты хочешь иметь свободу неограниченного компромисса. Это — не маневр. Это — топтание на месте. Массы людей сейчас движутся в разных направлениях. Ты хочешь остановиться сам и остановить всех. Тебя затопчут.
— Ты был бы очень хорош в театре в амплуа резонера.
— Да, это более унылая роль, чем роль благородного отца, доброго отца нации, на которую ты претендуешь.
Взгляд печальных выпуклых глаз Комонфорта, побродив по комнате, остановился на потухшей сигаре Хуареса. Он молчал.
Хуарес положил сигару и, твердо опустив ладони на подлокотники, наклонился к Комонфорту.
— Я понимаю тебя, — сказал он, — я был таким же. Там, в Оахаке, я думал, что самое главное — стереть противоречия и объединить всех. Вспомни — мы объединились с Санта-Анной. А он предал нас. И не он виноват — виноваты мы. Политик не должен жить иллюзиями. У меня было время подумать, дон Игнасио. Ты не знаешь самого страшного — изгнания и бессилия. Когда ты думаешь только об одном: как это могло произойти? Там, в эмиграции, в Новом Орлеане, я провел самые тяжкие годы своей жизни, и вообще-то не очень легкой. Но там было не просто плохо. Там было страшно. А страшно было оттого, что все время я думал: а если наши ошибки непоправимы и мы навсегда выкинуты из жизни Мексики? Что, если наши ошибки таковы, что их не исправить? Я там многое понял. Понял, что нет ничего пагубнее и чернее мрака бесконечного и безграничного компромисса…