Три возраста Окини-сан
Шрифт:
– Чей это нумер, Владечка? – спросила жена.
– Штабной. Сейчас вернусь…
Он уже не вернулся, и они встретились на Селедочной.
– Так что там опять стряслось у вас на флоте?
– Ничего. Но какой-то дурак студент в Сараеве застрелил другого дурака, наследника австрийского престола. А чтобы ему на том свете не было скучно, заодно пришлепнул и жену наследника… Австрия предъявила сербам ультиматум!
– Стоило ли ради этого тащить тебя с концерта?
– Конечно, не стоило…
Настал незабываемый «июльский» кризис 1914 года! Он совпал с удушающей жарой, вокруг Петербурга сгорали массивы
– Читали мы всякие ультиматумы… Ни черта-с!
– Ну их! Газеты всегда вопят, что война неизбежна. Три года назад, когда на Балканах все перегрызлись хуже собак, черноморцы спали вполглаза, готовые брать Босфор, дабы поддержать братьев-славян… И что? Да ничего. С мостика задробили «аллярм», и все, напомадившись, пошли фланировать по бульварам.
Коковцев хранил молчание. Он-то был предупрежден заранее: если радисты уловят из эфира слова: ДЫМ, ДЫМ, ДЫМ, его минзагам оставаться на местах, но если в наушники ворвутся слова: ОГОНЬ, ОГОНЬ, ОГОНЬ, то все заградители ступят на тропу смерти…
Эссен срочно повидался с Коковцевым:
– Пока «дым»! Но добром не кончится. А мне уже связали руки: государь-император указал под мою личную ответственность, чтобы ставить мины только по его личному распоряжению. Сигнал к постановке мин на Центральной позиции словом: «МОЛНИЯ!» Но прежде «буки»… чем пугают младенцев.
Буква «б» (буки) означала по сигнальному своду: «всем вдруг сняться с якоря, начать движение». Хватаясь за прогретые солнцем, сверкающие поручни трапов, Коковцев поднялся на мостик «Амура». Уселся я на кожаную вертушку наводчика. Развернул дальномер на Ревель. Откинул коричневые светофильтры, чтобы солнце не слепило глаза. Он узнавал знакомые по очертанию лютеранские кирхи и купола православных храмов, левее краснели руины Бригеттен, вот и пляжи Екатериненталя: купаются женщины, дети, няни. Дальномер, плавно журча, перекатывал перед ним панораму чужой мирной жизни. В песок купального штранца воткнут щит рекламы. Худосочный мальчик, а внизу надпись: «Я не ем геркулес». Коковцев сдвинул дальномер дальше, осмотрев краснощекого мальчика: «А я ем геркулес!» Он откинулся в кресле, слушая далекую музыку вальса из ревельского Концертгардена: там еще танцевали… Ему принесли от радистов телеграмму из штаба флота: Сербия отклонила немыслимый ультиматум Вены, дипломатические отношения прерваны. Коковцев спрыгнул на решетки мостика.
– Тринадцатое июля – недобрый день, – сказал он.
– Есть! – отвечали сигнальщики…
Григорович диктовал Эссену: гардемаринов, проходящих корабельную практику, вернуть в корпус для ускоренного выпуска на флот – мичманами. Владимир Васильевич третий раз в жизни наблюдал зарождение войны… Из чего
– Ольга, срочно перебирайся в Петербург, приготовь мне чистое белье… Игорь, скажи, не забегал?
– Нет. А что?
– Значит, уже отъехал с первым же поездом…
Вечером Колчак примчался на «Пограничнике» из Либавы, он подал Коковцеву телеграмму из столицы: «Австрия объявила войну Сербии, мобилизация восьми корпусов». Сказал:
– Либава эвакуируется. У меня там квартира, жена и сынишка. Хорошо, что не успел нажить всякого барахла…
Коковцев потряс перед ним телеграммой:
– Эта поганая машинка никак не даст заднего хода?
– Боюсь, у нее не сработает реверс…
Эссен ел булку, запивая ее простоквашей.
– Нет «дыма» без «огня», – сказал он, ругаясь. – Пусть я лучше пойду под трибунал, как нарушивший личный приказ императора, но я выкачу все минные запасы на центральную позицию, чтобы перекрыть немцам пути к Петербургу… Григорович на мои запросы не отвечает: струсил, мать, мать, мать! Сейчас выбегу на «Рюрике» до Оденсхольма, прошу все минные заградители сгруппировать в Порккала-Удд и ждать сигнала «буки»… Ни капли вина! Пейте чай, кофе, какао, кефир и простоквашу. Все.
Царь не учитывал творческой активности Эссена. «Прошу, – требовал он у Петербурга, – сообщить о политическом положении. Если не получу ответа сегодня ночью, утром поставлю заграждение». Царь молчал.
Ну и черт с ним! Царь есть царь, а флот сам по себе.
План был четок: забросав минами море по меридиану между Ревелем и Гельсингфорсом, возле берегов Финского залива доґлжно оставить узкие проходы фарватеров – без мин, но они тут же перекрывались огнем батарей с острова Нарген (со стороны Эстляндии) и Порккала-Удд (со стороны Финляндии).
Центральная позиция называлась: «Крепость Петра Великого».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кризис затягивался. С потушенными огнями, невидимые, покинули ревельский рейд и перетянулись в Гельсингфорс линейные ветераны – «Цесаревич», «Павел I» и «Слава», крейсера болтались у Гангэ, все в ореолах пены и брызг. Не боясь конфликтовать с самим императором, Эссен затребовал у царя, чтобы он вернул в ряды флота 1-й и 7-й дивизионы миноносцев, которые торчали у Бьёрке, охраняя «Штандарт» от покушений революционеров. Подводные лодки заняли передовые позиции. Маяки на Балтике мигнули последний раз и погасли…
ДЫМ, ДЫМ, ДЫМ – никакого движения. Ждали «буки».
– Будет война или нет? – запрашивал Эссен столицу.
Ответа не было. Как выяснилось после войны из секретных материалов, военно-морской министр Григорович спал. Его разбудили офицеры Морского Генштаба, настаивая, чтобы он, в свою очередь, разбудил «суслика» (тоже спавшего).
– Если сейчас не дать «молнию»,.Эссен плюнет на весь ваш «дым» и все равно прикажет флоту «огонь». Вильгельм не спит, передвигая свой флот из Киля в Данциг…