Три женщины
Шрифт:
А в 1906 году Чезаре Царфатти был избран президентом миланского отделения Сионистской федерации и направлен делегатом в Брюссель на Международную конференцию, посвященную преследованию евреев в России.
Маргарита поехала с ним, узнав, что там будет ее старый знакомый Исраэль Зангвил. Встреча с ним прошла очень тепло. Маргарита показала Зангвилу свой перевод на итальянский язык его «Хад Гадьи», а Чезаре подписался под петицией Зангвила о создании автономной еврейской колонии. Зангвил за год до этого создал организацию, которая искала возможности устроить еврейский очаг на любой территории под английским протекторатом. Поэтому членов этой организации прозвали «территориалистами». В разговоре с Маргаритой и Чезаре Зангвил с гордостью вспомнил, что 21 ноября 1895 года в его лондонский дом № 24 на Оксфорд Роад пришел провозвестник еврейского государства и сказал: «Я — Теодор Герцль [80] . Не поможете ли мне создать еврейский национальный очаг?» Герцль за считанные месяцы до смерти успел отказаться от «плана Уганды» [81] , а Зангвил и другие «территориалисты» продолжали настаивать на том, что еврейский национальный очаг можно создать и в Африке.
80
Герцль
81
«План Уганды» — план создания автономного еврейского очага в Восточной Африке, предложенный британским правительством 14 августа 1903 года и вызвавший раскол в сионистском движении.
— Герцль? — переспросила Маргарита. — Этот австриец?
— Он самый. Еврей, из Австрии. — Зангвил с улыбкой Посмотрел на Маргариту. — Вы слышали о нем от вашего супруга, верно?
— Нет, нет. Я слышала о нем от Папы Римского.
Зангвил, не знавший о дружбе между отцом Маргариты и Пием X, не смог сдержать удивления. И Маргарита рассказала, как Герцль получил аудиенцию у Папы Римского в январе 1904 года.
А вот что написал об этой аудиенции Герцль в своем дневнике.
«Вчера я встретился с Папой (…) Прошел мимо швейцарцев-лакеев, которые выглядели, как священники, и мимо священников, которые выглядели, как лакеи (…) Папа принял меня стоя и протянул мне руку. Я ее не поцеловал (…) Думаю, это и лишило меня шансов на успех в моем предприятии, ибо всякий, кто его посещает, становится на колени и целует ему руку. Перед аудиенцией меня очень тревожила необходимость целовать его руку, и я был рад, когда это уже осталось позади. Он уселся в кресло, похожее на небольшой трон, пригласил меня сесть рядом и выжидательно улыбнулся (…) Я извинился за свой скверный итальянский, но он сказал: „Ну что вы, вы очень хорошо говорите“ (…) Он — бесхитростный, грубо сколоченный деревенский священник, для которого христианство осталось живой материей даже в Ватикане. Я коротко изложил свою просьбу. Но, возможно, раздраженный тем, что я не поцеловал ему руку, он резко ответил: „Мы не можем поддержать ваше движение. Не в наших силах помешать евреям селиться в Иерусалиме, но мы никогда не дадим на это своего благословения. Земля Иерусалима (…) стала святой потому, что там жил Христос. Я — глава церкви и не могу ответить на вашу просьбу по-другому. Евреи не признали Господа нашего, а посему мы не можем признать еврейский народ“ (…) Я попытался переубедить его, упомянув о статусе экстерриториальности святых мест. Но на него это не произвело впечатления. Он сказал, что Иерусалим не должен оказаться в еврейских руках. „А как же быть с нынешним статусом Иерусалима, Ваше Святейшество?“ — „Да, неприятно, что турки хозяйничают в наших святых местах, но нам приходится с этим мириться. А пойти на то, чтобы хозяевами этих мест стали евреи — нет, это невозможно“. Я сказал, что наше движение возникло исключительно из-за страданий еврейского народа и мы не хотели бы связывать его с религиозными вопросами. „Но я, глава католической церкви, не могу на это пойти. Одно из двух: либо евреи сохранят свою древнюю веру и будут по-прежнему ждать прихода Мессии, который, как мы верим, уже пришел, и в таком случае они, значит, не признают божественность Иисуса, а мы не можем им содействовать; либо они отрекутся от всякой веры, и тогда мы тем более не сможем их поддержать. Да, в основе нашего вероучения лежала еврейская вера, но ее заменило учение Христа, поэтому мы не считаем, что еврейская вера все еще имеет для нас значение. Евреи должны были бы первыми признать Иисуса Христа, а они этого не сделали по сей день“. У меня чуть не сорвалось с языка: „Так происходит в каждой семье: никто не верит своим родственникам“. Но я сказал: „Казни и преследования — вряд ли лучший способ обращения евреев в христианство“. Его ответ был величествен в своей простоте: „Наш Господь (…) никого не преследовал (…) Прошло три столетия, прежде чем церковь смогла утвердиться. Так что у евреев было достаточно времени, чтобы уверовать в Его божественность без принуждения. Но они и тогда предпочли и теперь предпочитают не делать этого“. „А насколько Ваше Святейшество осведомлено о трагедии евреев? Нам нужна земля для этого замученного народа“. — „Разве ею обязательно должен быть Иерусалим?“ — „Мы и не просим Иерусалим, мы просим Палестину, мирскую землю“. — „Мы не можем вас поддержать“. — „Знает ли Ваше Святейшество о положении евреев?“ — „Да (…) у меня всегда были дружеские отношения с евреями. Как раз накануне ко мне пришли два еврея. У нас с евреями есть и другие связи помимо религиозных — например, общественные или филантропические. Такие связи мы вовсе не отказываемся поддерживать. К тому же мы молимся и за евреев, чтобы они узрели свет (…) Так что если вы приедете в Палестину и поселите там свой народ, наша церковь и священники будут готовы крестить вас всех“ (…) Время от времени Папа брал щепотку табаку, нюхал и чихал, вытирая нос большим красным платком. Эти его крестьянские привычки понравились мне больше всего (…) Прощаясь, я снова ограничился тем, что тепло пожал ему руку и низко поклонился. Аудиенция длилась около двадцати пяти минут» [82] .
82
«Вчера я встретился… двадцати пяти минут» — «Дневники Теодора Герцля» (англ.), «Даял пресс», Нью-Йорк, 1956, стр. 427–430 (все последующие цитаты Т. Герцля из этой книги).
Наутро Герцль отправил сыну открытку с портретом Пия X, приписав: «Вот как выглядит Папа Римский, с которым я вчера встречался».
У супругов Царфатти были все основания радоваться переезду в Милан: и Чезаре, и Маргарита преуспевали каждый в своей карьере. После Биеннале 1903 года Маргарита получила третью премию за обзор работ, попавших на выставку, что упрочило ее репутацию серьезного критика. В Италии она была одной из первых женщин-критиков. В своих оценках она никогда не обходила вниманием ни культурно-исторические корни, ни психологическую мотивацию художника. Ее суждения были смелыми, а принципы — ясными: «Что бы ни говорили об искусстве, оно обращено к чувствам, и тем хуже для тех, кто ставит технику выше воздействия на чувства. Техника только для того и нужна, чтобы их выражать. Разумеется, очень важно, какие чувства художник хочет выразить (…) В любом случае я предпочитаю убогую технику блестяще выраженной бездуховности» [83] .
83
«Что бы ни говорили… бездуховности» — Ф. Каннистраро и Б. Салливан, стр. 66.
Но,
Первый такой вечер состоялся в Венеции, в знакомом Маргарите с детства театре «Ла Фенис». Перед началом Маринетти с городской башни разбрасывал листовки с вызывающим заголовком «Против старой Венеции». Второй вечер прошел в Милане. «Война, — проповедовал Маринетти, — единственный способ очищения мира». Он откровенно презирал суфражисток, считал, что мужчина должен править, а женщина — подчиняться. Но не за это Маргарита почитала Маринетти, а за то, что он был вождем футуризма, который она считала «свежим ветром молодости мира».
Маринетти выходил из своей штаб-квартиры в кафе «Савини» элегантно одетый, надушенный, с тростью и перчатками в руке, а через час-два возвращался после потасовок в грязной, разорванной в клочья одежде. Неимущие последователи Маринетти возмущались тем, что им приходится рвать в прямом смысле слова последний пиджак, чтобы не отставать от Маринетти, а тот просто заказывает у своего портного новый костюм.
Маргарита особенно сблизилась с Маринетти после судебного процесса над ним. Маринетти, как и Нотари, обвинили в аморальности после публикации романа «Мафарка-футурист». У героя романа — африканского короля Мафарки — был двухметровый член, и Мафарка мог рожать детей.
Италия бурлила, как кипящий горшок. На скамье подсудимых оказались не только футуристы, но и свобода творчества. У Маринетти было три адвоката, включая Чезаре. Маргарита присутствовала на каждом судебном заседании. Речь Маринетти вызвала овацию битком набитого зала суда. Не меньший восторг вызвало выступление Чезаре Царфатти. Не без подсказок Маргариты его речь пестрела ссылками на шедевры живописи и скульптуры.
— Если Маринетти, — заявил Чезаре, — обвинят в порнографии, суду придется вместе с ним признать виновными и Микеланджело [84] за «Давида», и Канову [85] — за «Венеру».
84
Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — итальянский скульптор, художник, архитектор.
85
Канова Антонио (1757–1822) — итальянский скульптор.
Не преминул Чезаре напомнить и о судах над Флобером [86] и Бодлером [87] .
— Маринетти находится на скамье подсудимых, — заключил Чезаре, — потому что понял главное: литератор не должен замыкаться в башне из слоновой кости, он должен держать руку на пульсе современной жизни. И хотя это не имеет отношения к разбираемому делу, хочу сказать, что я чувствую себя футуристом уже только потому, что футуристы хотят разрушить культ прошлого, который разрушает будущее живописи, литературы, науки и политики — иными словами, всей духовной деятельности человека.
86
Флобер Гюстав (1821–1880) — французский писатель.
87
Бодлер Шарль Пьер (1821–1867) — французский поэт.
Посовещавшись не более часа, судьи признали Маринетти невиновным. Маргарита целовала мужа, и оба обнимали ликующего Маринетти, которого толпа вынесла из зала суда на руках под крики: «Вива Маринетти! Вива футуризмо!»
Салон Маргариты стал одним из самых известных в Милане. В нем бывали и вечно голодные футуристы, хотя им претило, что Маргарита не просто пишет о новом течении, а непременно хочет влиять на него. Бывали там и очень известные художники, скульпторы, писатели, поэты, архитекторы.
Маргарита принимала по средам после полудня. За большим столом в гостиной всегда председательствовала она. Поигрывая дорогим мундштуком, хозяйка внимательно слушала высказывания гостей, задавала вопросы. После оживленной беседы подавали кукурузную кашу с фасолью, которая, считала Маргарита, делает их социализм подлинно народным, пренебрегая в эти минуты своим правилом не опускаться до простонародных манер.
Маргарита сдружилась с поэтессой Адой Негри [88] — маленькой, миловидной женщиной из рабочей семьи, на десять лет старше Маргариты. Маргариту необычайно влекло к Аде. Она виделась с ней чуть ли не каждый день, восхищалась ее поэтическим даром, посвящала ей стихи, ревновала к знакомым. Их отношениям суждено было длиться чуть ли не три десятка лет, в течение которых у них было немало ссор, взаимных обид, размолвок и перемирий, как в семейной жизни. Несмотря на полное несходство характеров, обе женщины проводили вместе долгие часы в сокровенных беседах. Впрочем, несходство характеров возмещалось сходством их интересов: обе были социалистками, обе добивались своей цели: Ада — всеобщего признания, Маргарита — власти. Не мешало их дружбе и то обстоятельство, что после развода Ада осталась без гроша, а у Маргариты было много денег. Только с Адой Маргарита была сама собой, только с ней могла говорить о самых интимных вещах, о которых не знал даже Чезаре. Так, Маргарита призналась Аде, что вышла замуж вовсе не по любви. Конечно, она очень уважает Чезаре. Он не претендует на главенствующую роль в семье, он — отец ее детей, «из него отец, — смеялась Маргарита, — лучше, чем из меня мать», он терпеливо переносит ее увлечение современной живописью, хотя считает, что деньги надо вкладывать во что-нибудь более надежное, например, в недвижимость. Внешне они очень подходящая пара. У Чезаре очень импозантный вид. С ним интересно обсуждать пусть не живопись, так политику. Он делает ей дорогие подарки и выполняет все ее желания. За столом премило шутит, идет вместе с ней пожелать детям приятных снов — словом, со стороны кажется, что они счастливы. Но Чезаре — педант, любит налаженный порядок вещей и терпеть не может, когда его нарушают. К тому же в последнее время она ловит себя на мысли, что ее больше не влечет к нему. Да и четырнадцать лет разницы в возрасте начинают сказываться. Так и получилось, что за первым любовником у нее появился второй — тоже художник. Она ведь выше условностей буржуазного общества и проповедует свободную любовь.
88
Негри Ада (1870–1945) — итальянская поэтесса.