Три жизни Иосифа Димова

Гуляшки Андрей

Не помню, чтобы меня когда-нибудь тянуло напиться, я никогда не был охотником до спиртного, но в тот вечер я, кажется, переборщил.

На другой день я нарочито оделся как можно небрежнее, вместо рубашки с галстуком надел водолазку и, испытытвая невольную дрожь при мысли об „изумительном сюрпризе”, который меня ждал, отправился по бульвару Елисейских полей к парку Тюильри. Я пересек площадь Согласия и вскоре очутился перед бассейном, за которым тянулась километровая аллея. Часы показывали половину десятого. Вот тебе и на! Несмотря

на свои страхи, я явился на свиданье за полчаса до назначенного времени!

Ничего не поделаешь. Я погулял по аллее, потом остановился перед бассейном и стал смотреть на площадь, за которой открывалась изумительная перспектива замыкаемая Триумфальной аркой. Было около одиннадцати, когда я увидел Виолетту, идущую со стороны улицы Риволи. Боже мой, на ней было белое платье в синюю горошинку, какое она носила летом пятнадцать лет назад! Что ж, это было весьма мило с ее стороны, и если в этом и состоял сюрприз, то я готов был благословлять бога: воскресшее приятное воспоминание – почти всегда праздник. Но, несмотря на это платье, проклятое чувство, будто я вижу ее сестру, охватило меня с прежней силой.

Как бы то ни было, мы поцеловались в губы.

Потом пошли в ближайшее летнее кафе, уселись на плетеные стулья за плетеный столик и я заказал два коньяка.

Мы заговорили о вчерашнем концерте (с таким же успехом можно было начать с погоды!), и Виолетта сказала, что ее не удивило то, что я удрал после первого отделения. Ей хорошо известен мой довольно старомодный вкус. „Почему старомодный?” – спросил я. Она только пожала плечами. Видно было, что мое бегство ее обидело. Ну что ж, она имела право обижаться. Но если бы я ей сказал, что не выношу Стравинского после Бетховена, она бы рассердилась еще больше. Не из-за Стравинского, дело было вовсе не в этом.

Тут принесли коньяк и кофе. И поскольку я чувствовал себя не в своей тарелке, мне ничего не оставалось как поднять рюмку с золотистой жидкостью и сказать примирительно:

– Давай не будем сердиться, а по нашему болгарскому обычаю выпьем за нашу встречу!

Виолетта не прикоснулась к рюмке. Она бросила на меня какой-то странный взгляд, и я заметил в ее глазах недобрые огоньки, сверкание которых усиливалось от золотистых отблесков коньяка.

– Я позабыла болгарские обычаи, – сказала она, – но один помню и буду помнить. Вот!

Взяв рюмку, она подержала ее в руке, а затем пролила несколько капель на песок и поставила рюмку на столик.

У нас есть такой обычай, по которому, поминая умерших, проливают на землю несколько капель вина, и я подумал, что Виолетта пролила коньяк за упокой нашего прошлого. Прошлого, конечно, не вернешь, но этот жест мне не понравился, при напоминании о смерти меня бросало в дрожь.

– Это я за помин души твоей дочери! – промолвила Виолетта. Огоньки в ее глазах погасли. – Твоей дочери, – повторила она.

Я изумленно уставился на нее. Меня зазнобило, хотя стояла адская жара. Это было как гром среди ясного

неба. Да еще какой гром! Потом у меня всплыла мысль, что это шутка, я хотел сказать ей, что такими вещами не шутят, но в ее глазах, где минуту тому назад вспыхивали недобрые огоньки, теперь светлилась такая мука, что я не решился открыть рот.

– Когда мы с тобой прощались на вокзале перед отправлением поезда, – не знаю, помнишь ли ты это, – я шепнула тебе на ухо, что если родится ребенок, я назову его твоим именем.

Она в самом деле что-то такое мне шепнула, но то ли из-за шума дождя, который лил вовсю, то ли из-за царившего на перроне гвалта слова ее показались мне фантасмагорическими до смешного, и я не обратил на них внимания.

А теперь я сидел молча, словно на скамье подсудимых, и тупо смотрел в рюмку.

– Почему ты не написала мне? – буркнул я, и это было самое нелепое из всего, что можно было сказать.

– Написать? Кому и куда? – она взглянула на меня так, будто у меня изо рта вместе со словами упала змея. – Теперь-то легко говорить „почему”.

Я пожал плечами. Что я мог сказать?

– Когда поезд пересек границу, – продолжала она, – я решила, что позади не осталось ничего – ни отечества, ни друзей, ни воспоминаний. Единственное, что я сохранила в сердце, было твое имя, и потому я назвала дочь Жозефиной. Ну, не надо так переживать, в конце концов Жозефина для тебя пустой звук. Звук, случайно долетевший издалека.

Я пригубил коньяк и спросил:

– Когда умерла… Жозефина?

– Девочка жила всего семь месяцев. Мы кормили ее ис-кусствено, и она, по всей вероятности, отравилась. Я днем ходила на занятия, по вечерам играла в оркестре одного бара. Кормить ее грудью не было никакой возможности.

Осушив рюмку залпом, я закурил и сказал:

– Это печально, это очень печально. Если у тебя есть время, своди меня на ее могилу, я хотел бы положить цветы.

– Что ты! – воскликнула Виолетта. – Это невозможно. Могилы давно не существует, ее сравняли, и теперь кто-то другой похоронен на том месте. Чтобы купить участок, нужно целое состояние, а мы тогда страшно нуждались, – Она посмотрела на меня, улыбнулась, положила свою ладонь на мою руку и слегка покачала головой. – Да, эта история печальная, но старая, тебе не стоит волноваться. Ты лучше думай о своем говорящем роботе! Правильно я выражаюсь: говорящий робот?

– Но после этой печальной истории, – сказал я, – жизнь тебя щадила, тебе повезло, не правда ли?

– Да, мне повезло, – Виолетта утвердительно кивнула, – повезло потому, что на моем экзамене случайно присутствовал один большой музыкант. Если бы этому человеку не пришло в голову посетить наш экзамен, если бы он не услышал, как я играю, а бы, наверное, продолжала бренчать на пианино в том же баре или в каком-нибудь другом – в Париже их хватает. Да, мне повезло, грех жаловаться.

– А как насчет личной жизни? – не удержался я.