Тридцать семь и три

Ткаченко Анатолий Сергеевич

Я пошел по звонко-скрипучей тропе, у первых сосен обернулся, вспомнив Антониду, и мне суеверно захотелось перекрестить дом, где ей придется жить.

13

Было тихое утро. На деревьях, на снегу за окном лежал снег, и было так бело, что от

этого болело в висках. Я уложил чемодан, сходил на завтрак, после решил посидеть — просто так, чтобы постепенно отвыкнуть от своего трехмесячного жилища. Я уже собрался с духом, хотел встать, когда открылась дверь и в палату, смешно ковыляя, вбежала старенькая няня. Она подступила ко мне вплотную, тоненько крикнула:

— Отправляешьси?

— Отправляюсь.

— А примету сполнил?

— Какую примету?

— Ён не знает! — удивилась и на минуту занемела старушка. — Станькось так, передом к двери, скажи умственно: «Не хочу в ету палату ни за так, ни за плату». — Она повернула меня, приказала взять в руку чемодан. — Ну, сполнил?

— Да.

— Теперь выходь и не оглядуйся. Я твой след вымету.

Няня взялась за тряпку, а я выскользнул в коридор с неожиданным облегчением, словно как раз этого и не хватало — появления старушки, ее «приметы».

Спустился вниз пиком не замеченный (санаторий жил новыми людьми, самыми свежими событиями и происшествиями), получил у главного врача документы и вышел на улицу.

В белизне, в ослеплении зимнего яркого дня прошагал сквозь ледяной лес, мимо деревянного, запушенного инеем поселка работников санатория, свернул по дороге влево — к берегу Зеи. За желтой осыпью, у первого ручья, меня ждала Антонида. Она сказала:

— Доброе утро.

— Белое утро.

Мы не улыбнулись, не стали болтать. Мы просто пошли по дороге, и слева, рядом с нами, двинулась ледяная, белосолнечная

река. Мы шли через пустынные леса, где гулко стучали дятлы, видели снежные обвалы, пили морозную воду из ручьев. Видели степные, дымчато-синие просторы за рекой, — они тоже сдвигались понемногу в ту сторону, куда шли мы. У нас было много времени впереди, и мы долго сидели на поваленном дереве, и я разжег маленький костер. Антонида вынула из своей сумки два бутерброда с колбасой, мы поджарили их на невидимом белом огне. И снова шли — шли леса, степи, река. Где-то у желтой незамерзшей осыпи над нами пролетела ворона, жутко каркнула. Мы целую минуту простояли, приткнувшись друг к другу.

— Бледное утро, — сказал я.

Антонида кивнула:

— Бедное.

Мы долго шли в гору, а потом долго стояли на горе — потому что видно отсюда было очень далеко и очень просторно: впереди гладь снега до Амура, позади, в морозных дымах и синеве, — призрачные, почти прозрачные горы. Жаль было потерять это. Но мы пошли: перед нами лежала дорога…

В распадке, десятом по счету, увидели сторожку, заваленную снегом. Из двери показался лесник, должно быть, всегда одинокий человек. Он зазвал нас, ни о чем не спросил, обогрел. Мне дал немного водки, Антониде крепкого чая. Предложил переночевать. Но впереди у нас была — дорога. Мы опять вышли в снега, леса, холмы, и старая вежливая собака лесника долго и непривязчиво провожала нас.

Это была длинная дорога. Мы надоели друг другу, будто прожили вместе всю жизнь.

Когда на станции я влез в вагон и подошел к окну, Антонида смотрела мимо меня. Она не заплакала, я тоже. Только через час, потеряв в снегах зейские леса, я сказал себе:

«Заплачь, если можешь…»