Тридцать три удовольствия

Сегень Александр Юрьевич

— Лариса, — вдруг обратился я к ней, — ты правда хочешь выйти замуж за Николая?

— Федор, — передразнивая мой серьезный тон, отвечала она, — почему бы мне не пойти замуж за Николая?

— Потому что… Просто я волнуюсь за друга. У него это, кажется, всерьез.

— О, не волнуйся за друга, Федор. Я не съем твоего друга, Федор. Лучше поплыли на другой берег, Федор.

Она резко нырнула, вынырнула и быстро поплыла в сторону другого берега, которого даже не было видно.

— Лариса! Ты с ума сошла! Туда часа три плыть, не меньше! Сумасшедшая!

Я

поплыл за нею следом, стараясь догнать, схватить и отвратить от безумной затеи. Но как тогда, на Ниле, догнать ее было невозможно, и я не на шутку перепугался. Оглянувшись, увидел, как далеко уже мы отплыли от нашего пляжа, и растерялся еще больше. Но уже в следующее мгновение увидел, что она лежит на спине, раскинув руки, и смеется:

— Господи, как хорошо! И никуда не нужно возвращаться, а лежать так и лежать, покуда не спустится кто-нибудь с небес и не заберет к себе, в эту высь.

Я подплыл к ней, с затаенным сердцем слушая чудесную мелодию ее восторженного голоса.

— И не холодно, и не страшно, и не темно, — говорила она, глядя в самое небо, — и не больно, и не стыдно, и не глупо. Вот так смотреть, не отрываясь, и думать только об одном: «Туда! Туда! Туда!» И сама не заметишь, как тело оторвется от воды и станет подниматься все выше и выше, медленно-медленно. Только не отрывать взгляда от высоты, не оглядываться, не смотреть вниз и не переставать твердить: «Туда! Туда! Туда!»

Она замолчала, набрала полные легкие воздуха, затем выдохнула все без остатка и стала погружаться под воду, снова напугав меня, но тут же вынырнула и расхохоталась:

— Не бойся, не утону, не улечу и не поплыву на другой берег этих ваших Дарданелл.

Слава Богу, она поплыла назад, к нашему пляжу гостиницы «Озан», и я, вздохнув с облегчением, не спеша поплыл за нею следом. Надо сказать, когда я преодолевал последнее расстояние до берега, то силы у меня уже были совсем на исходе, так что, если бы Птичка вздумала продолжить шутку с заплывом на тот берег еще на некоторое время, то неизвестно, вдвоем ли мы выплыли бы на берег или она одна.

Выйдя из воды, я плюхнулся ничком неподалеку от Ларисы, с трудом переводя дыхание.

— Ты правда подумал, что я хочу переплыть на другой берег? — спросила она.

— Правда.

— Испугался?

— Испугался, что не успеем вернуться к обеду.

— Испуга-ался, ха-ха!

Немного помолчав, она подползла ко мне поближе и спросила все таким же игривым тоном:

— А расскажи про то, кто такая Бастшери?

— Бастшери? Миф. Плод фантазии Ардалиона Тетки.

— А Одеколончик еще мне сказал, что у тебя был роман с этой Бастшери. Она кто? Танцовщица?

— Брехун твой Одеколончик. Трепло да и только. Я б за такого замуж не стал выходить.

— А он и не тебе сделал предложение. Ах, как это здорово! Совершить побег и в тот же день получить предложение руки и сердца, да не где-нибудь, а на самом Троянском холме, где, может быть, когда-то стоял Троянский конь.

— Кто-кто стоял? Ха-ха-ха! — рассмеялся я, перекатываясь

на спину. — Ой, не могу! Троянский конь на холме!

Она вдруг подпрыгнула, села верхом мне на грудь и стала душить.

— Ты что, Птичка! Перестань! На нас смотрят. Что подумают!

Боже мой, мне начхать было, что о нас подумают. Внутри у меня вмиг родился ком сладкого стона — ее мягкое и упругое донышко на несколько секунд прижалось к моей груди и через влажную ткань ее купальника я ощутил завитки волос вокруг сжатого устья, легкие, но сильные руки нежно душили мою шею, впрочем, так нежно, что я едва мог выдавить из себя слова.

Спустя минуту после того, как она спрыгнула с меня, я очнулся от легкого затмения и услышал свой голос, который рассказывал Ларисе историю Бастшери, придуманную Ардалионом Ивановичем. Я рассказывал ее остроумно и красочно, весело и таинственно. Птичка слушала меня внимательно, и когда я окончил, произнесла лишь одно слово:

— Бастшери.

Во второй половине дня Николка полностью завладел Ларисой. Они отдельно от всех плавали и загорали, у них были какие-то свои длинные разговоры. Должно быть, они всерьез излагали друг другу свои судьбы, чтобы знать друг о друге как можно больше, раз уж решили пожениться.

На другой день сразу после завтрака нас повезли из Чанаккале в Бурсу — бывшую столицу Османской империи до того, как турки завоевали Константинополь. В пути произошел один забавный эпизод с Медеей Джаковой — имев неосторожность задремать, она выронила из рук свою большую кожаную сумку, из которой посыпались стаканы, пепельницы и прочие склянки с точным обозначением мест, откуда они были вывезены — «Индиана», «Виндсор», «Рамсес», «Венеция», «Озан». Скандал разразился невероятный, со всех сторон автобуса посыпались возмущенные возгласы и требования изобрести наказание для любительницы сувениров.

— Я что, не имею права? Не имею права? — отбивалась Медея Мухаммедовна. — Я, между прочим, деньги платила.

— Как не стыдно! Деньги она платила!

— Составить на нее письмо! Пусть все подпишутся. Пусть не пускают больше таких за границу.

— Она писателей опозорила.

— Замолчите! — крикнула загнанная в угол Джакова и вдруг выпалила совсем нелепое: — Это великодержавный шовинизм!

Кто-то рассмеялся, а кто-то еще больше взъерепенился. Положение внезапно спас Ардалион Иванович. Он подошел к Медее Мухаммедовне и сказал:

— Плачу пятнадцать долларов за всю коллекцию.

— Двадцать, — не моргнув глазом согласилась Медея.

— Плачу двадцать, — согласился Тетка и принялся перекладывать сувениры в свою сумку. Джакова была спасена, все недовольство моментально перекинулось на Ардалиона Ивановича — откуда у простого писателя из Подмосковья столько долларов! Всю поездку швыряет их направо-налево, а все не кончаются.

— Тоже, небось… — раздался чей-то голос.

— Что — тоже? Сами-то шампанское… А, ладно! — махнул рукой Ардалион Иванович и вернулся на свое место.