Тридцать три урода. Сборник
Шрифт:
Рыбки есть серебристые и тоненькие, те поживее, а есть и черненькие с толстыми головами и отвислыми брюшками. Эти очень похожи на моих головастиков, только раз в пять побольше и так же неуклюжи, только посоннее, и хвосты не кисейные.
Вот и плачу, и плачу. Не очень горько и не обильно, а так, тоже с ленцой полуденной.
И как-то совсем кисло на душе.
— Вера! Вера! Опять!
Это сердитый, немного скрипучий голос старшего брата.
— Подавай скорее лодку. Разве
— Мама вчера позволила.
— Так вчера не сегодня.
— И сегодня, и завтра, и навсегда позволила.
Однако, открикиваясь во все горло, я все же в лодке сильным толчком с кормы влево ворочаю, как крылом, носом вправо, и прямо на брата чалю. Вся живчиком, вцепившись в длинное весло, с ним поворачиваюсь. Вправо толчок, влево толчок.
Вправо — влево.
И неровно, нетерпеливо, страстно вздрагивая, как моя страстная, нетерпеливая, своевольная воля, лодка подлетает к берегу.
Уже носом почти клюнула. Уже брат скрипит:
— Куда правишь? Куда? Еще позволили одной!
— У тебя собаки!
Два гладких сеттера, Пирон и Бояр, и длинношерстый, волнорунный гордон, Берта, повизгивают в волнении и нервах у воды.
— А ты только теперь разглядела?
— Ты купать их будешь?
— Да.
— Можно?
Гляжу умолительно в лодку, потому что сама уже давно вынеслась на доски пристаньки, а брат там, в лодке, на моем месте.
— Нельзя, тебя там кто-то искал. Какие-то гаммы ты опять не разучила.
— Васенька, Васенька, пусти!
— Говорю, нельзя. Вспомнил: это Эмилия Львовна искала. Она в зале ужасно сердится. Я бы охотно.
И вдруг как-то совсем мягко, необычно брат прибавляет:
— Что с тобой, Вера? Ты плакала? Да ты от слез вся разбухла. Наказана?
Я вспыхнула.
— Совсем напротив.
— А что напротив наказания? Награда? Ну, до этого доживем ли? Спросим, спросим за обедом Эмилию Львовну!
У, как ненавижу я эту Эмилию Львовну, лентяйку. Она только уроки музыки давать приехала в деревню и со скуки злится, и нотами швыряется мне в лицо!
Но о нихи о немговорить брату не хочется. И боязно смолчать: не поверит он все-таки, то есть все-таки станет верить, что наказана. Стыд! Стыд! И добрый он сегодня, хотя и дразнится так неприятно, как всегда, и голос ласковый, и сам стал весь похож на маму.
— Васенька, это головастики.
И снова плачу и рассказываю про нихи про него— чудовище.
Вася внимательно слушает меня, одной ногой опираясь в дно лодки, закинув другую на высокий край пристаньки. Потом молчит
И вдруг очень твердо:
— Это природа, Вера.
Недоумеваю.
— Здоровый человек привыкает к природе. Это значит — привычка.
Недоумеваю.
Он замечает мою глупость. Улыбается ей снисходительно, но как-то печально.
— Понимаешь, все это вокруг нас, — он обвел рукой широкую дугу, — в воде, на земле, понимаешь, и в земле, — все живет по-природному, понимаешь, это значит — иначе не может. А следовательно, так должно. Ну а люди иногда хотят жить, как не могут. Это значит — мудрить, понимаешь, и даже Бога не слушаться, Бога, понимаешь. Вот ты и не плачь… Пирон! Пирошка!.. Привыкнешь… Боярка! Берта! Сюда!.. Помочь ведь нельзя… В воду, трусы, канальи!.. Не плачь же, дурочка!
Он греб стоя, чтобы лучше наблюдать собак, тихо работал обоими веслами, направляясь вдоль пруда к плотине, где вода глубока, и две собачьи головы, с прижатыми ушами, плыли близко за кормой.
Только Берта еще визжала и лаяла на берегу, вбегала в воду по брюхо и отскакивала, и отрясала с длинной волнистой шерсти алмазную пыль. На меня вскидывала карие большие глаза, виноватые, испуганные и жадно, суетливо просящие. Томительное и пугливое желание было в ее визге и в неприятных извивах промокшего и вдруг уродливо похудевшего тела.
Брат крикнул бешено:
— Берта! Сюда, сукина дочь!
Одним прыжком Берта в воде. Еще неровно подрагивает над водой длинная спина, белая с желтым подпалом посередине.
Видно, лапы еще достают дно, шагают. Но вот спина погрузилась, только подпал еще едва высовывается. Без усилия, ровно Берта плывет, и пышный хвост, как верный руль, по воде. Вскоре вдали вижу лишь белую голову и своими слишком зоркими глазами различаю, как пугливо вздрагивают рыжие уши и лоснятся на солнце своим длинным волнистым шелком.
— Или ВОТ ЧТО: выброси ты свою банку! — кричит слишком громко через тихую, доносчивую воду брат. — Скорей, Берта, скорей!.. Выбрось в помойное ведро… Галло, друзья, за мной!.. Что гниль в своей комнате держать!
— Отчего ты не выбросишь из банки гадкую личинку? — спрашивала воспитательница, очень неожиданно прерывая объяснительное чтение шиллеровой баллады «Кубок» {32} .
Я принялась глядеть прямо в ее глаза, но не видела их и не отвечала. Она повторила вопрос.
— Потому что… так надо.
— Что надо?
— Так — чтобы ела.
— Почему ж это так?
— Так Бог устроил.
— Это кто же тебе объяснил?