Трильби
Шрифт:
Были тут молодые люди, которым года через два или лет через пять-шесть, а то и через десять – двадцать, суждено было оставить свой след в искусстве и стать такими же большими художниками, как и сам мэтр. Были и другие – явные неудачники, предназначенные для прозябания в неизвестности, которых ожидали в будущем больницы, ночлежки, река или морг, а то и ещё хуже: котомка безвестного бродяги и даже унылое времяпрепровождение за прилавком отцовской лавчонки.
Беспечная молодёжь, буйная, весёлая богема, бойкие на язык парижане, проказники, остряки, задиры! Ленивые и прилежные ученики, дурные и хорошие,
Прежде чем стать членом этого братства, Маленький Билли посещал года три-четыре одну из художественных школ в Лондоне, рисовал карандашом и писал маслом с натуры, а также с античных статуй в Британском музее, поэтому он не был новичком в своём деле.
Когда в одно прекрасное утро, в понедельник, он пришёл в студию Карреля, то чувствовал себя сначала робко и не в своей тарелке. У себя, в Англии, он усиленно изучал французский язык, довольно прилично читал и писал, и даже мог кое-как изъясняться на нём, но французская речь, которая звучала в этой парижской мастерской, была совершенно не похожа на тот официальный, приглаженный язык, давшийся ему с таким трудом. Учебник, которым он пользовался, не годился для Латинского квартала.
По совету Таффи – ибо Таффи уже работал под эгидой Карреля – Маленький Билли вручил старосте огромную сумму в шестьдесят франков на всеобщее угощение. Этот щедрый жест произвёл чрезвычайно благоприятное впечатление и ослабил то предубеждение, которое могло возникнуть в силу элегантности, вежливости и безупречной чистоплотности Маленького Билли. Ему отвели место, дали мольберт и рисовальную доску. Он пожелал работать стоя и начать с зарисовки мелом. Натурщика поставили в позу, и в полном молчании все принялись за дело. Утро понедельника всегда и повсюду кажется немного хмурым. Во время десятиминутного перерыва для отдыха несколько учеников подошли посмотреть на рисунок Маленького Билли. С первого же взгляда они поняли, что он владеет своим ремеслом, и преисполнились к нему уважением.
Природа одарила его необычайно «лёгкой рукой» – даже двумя, ибо он с одинаковым умением и ловкостью пользовался ими обеими. Благодаря предварительной практике в лондонской художественной школе он полностью исцелился от неуверенного, робкого туше, часто изобличающего руку начинающего художника и остающегося на всю жизнь у художника-дилетанта. Легчайшие, самые небрежные из его карандашных набросков отличались завидной точностью и неподражаемым обаянием, присущим одному ему, – узнать их автора можно было с первого же взгляда. Его туше, или, иными словами, прикосновение к бумаге или полотну, напоминало собой прикосновение Свенгали к клавиатуре рояля и было также единственным в своём роде.
С приближением полуденного перерыва начались попытки завязать разговор, разбить лёд молчания. Ламберт – юноша с необыкновенно весёлым лицом – первым нарушил тишину, произнеся на ломаном английском языке следующее замечание:
– Видали ли вы старые туфли моего отца?
– Я не видел старых туфель вашего отца.
Последовала
– Не видели ли вы старой шляпы моего отца?
– Я не видел старой шляпы вашего отца.
Потом кто-то сказал по-французски:
– Я нахожу, что у него красивая голова, у этого англичанина. А вы, Баризель?
– Но почему глаза у него как две плошки?
– Да потому что он англичанин!
– А почему у него рот, как у морской свинки, – два огромных зуба торчат спереди?
– Да потому что он англичанин.
– А почему у него спина такая прямая, будто он проглотил Вандомскую колонну ещё со времён битвы под Аустерлицем?
– Да всё потому, что он англичанин!
И так далее, пока все воображаемые недостатки внешности Маленького Билли не были перечислены. Затем:
– Папелар!
– Что?
– Мне хотелось бы знать, читает ли англичанин молитвы перед сном?
– Спроси-ка его!
– Сам спроси!
– Хотел бы я знать, есть ли у англичанина сёстры, и если есть, сколько их, какого они возраста и пола.
– Спроси-ка его.
– Сам спроси!
– А я хотел бы услышать во всех подробностях историю первой любви англичанина, а также, каким образом он потерял свою невинность.
– Спроси-ка его! – и т. д. и т. д.
Маленький Билли, чувствуя, что является предметом этой беседы, стал несколько нервничать. Вскоре с вопросом обратились прямо к нему.
– Скажите-ка, англичанин!
– Что? – отозвался Билли.
– Есть у вас сестра?
– Да.
– Она похожа на вас?
– Нет.
– Как жаль! А она читает на ночь молитвы?
Гневный огонёк зажёгся в глазах Маленького Билли, щёки его вспыхнули, и сия попытка вступить с ним в дружеские отношения и завязать первое знакомство была оставлена.
Вскоре Ламберт сказал:
– А не устроить ли нам «лестницу» англичанину?
Маленький Билли, заранее предупреждённый, хорошо знал, что это за испытание.
Новичка привязывали к лестнице и носили по двору, а если ему это было не по душе, то в придачу его поливали водой из насоса.
В следующий перерыв ему объяснили, что он должен покориться, и приготовили лестницу (ею пользовались, чтобы доставать всякие предметы с высоких стеллажей, расположенных вдоль стен мастерской).
Маленький Билли улыбнулся подкупающей улыбкой и разрешил привязать себя с обезоруживающим добродушием, и потому они решили, что это вовсе не забавно, и сразу же отвязали его – таким образом, он не подвергся испытанию лестницей.
Таффи тоже избежал этого, но иным путём. Когда окружающие вознамерились подступиться к нему, он схватил первого же попавшегося из них и, размахивая им, как палицей, сокрушил столько студентов и заодно столько мольбертов, рисовальных досок и устроил такое ужасающее побоище, что все в мастерской возопили хором: «Мир! Мир!»
Затем Таффи проделал удивительнейшие силовые трюки, показав себя при этом таким геркулесом, что память о нём жила в студии Карреля много лет, – он превратился в легенду, сказание, миф! И теперь ещё говорят (там, где кое-что сохранилось от традиций Латинского квартала), что этот человек гигантского роста швырял, бывало, по студии старосту и натурщиков, как бильярдные шары, пуская в ход одну левую руку!