Тринадцатая пуля
Шрифт:
Я взял пистолет в руки. Разобрать его было делом минуты: когда-то у отца был такой же, и я знал, как это делается. Еще минута ушла на сборку. В обойме оставалось еще… я пересчитал — тринадцать патронов. Двенадцать я вложил назад, в обойму, а один опустил в карман халата…
…Как я ни боюсь выходить на улицу, но в один прекрасный вечер я все-таки, прихватив зонт, выбираюсь из дому. К сопровождающим, которые, как тени следуют за мной, я отношусь без страха. Возможно даже, с некоторым уважением. Работа у
Во дворе грязь и разор. Где-то за городом бушевала гроза: об этом говорили сполохи на темно-сером, будто непромытом, небе и слабые, но угрожающие раскаты грома.
Лицом к стене, опустив голову, в позе пьяницы, украдкой пересчитывающего мелочь, стоял неизвестный гражданин и справлял малую нужду.
Я вышел на Арбат, потом по Кольцу направился в сторону площади Восстания.
Порывистый ветер гнал по грязным улицам клочки газет, песчаную пыль, тряпки белого, синего и красного цвета.
Тревога, тревога, тревога была разлита в городском пространстве. Тревога была везде и во всем: и в пахнущем сырым подвалом воздухе огромного города, и в желтом свете уличных фонарей. Этот мертвенный свет рождал рыскающие по тротуарам и мостовым тупорылые тени, похожие на дрожащие от страха привидения.
У гастронома, в витрины которого были вставлены фанерные щиты, стоял парень и под гитару пьяным голосом тянул незнакомую песню.
Струи дождя непрестанно играют
На крышах домов и на тоненьких вербах,
И в вышине, на миг замирая,
Носятся тучи под бешеным небом.
Черный асфальт, как безумное небо,
Тучи, как лужи, несутся беспечно.
Все, что есть в мире — безумнее бреда,
Все, что есть в людях, как мир, бесконечно.
Вот она, поэзия двадцать первого века, подумал я.
Меня обогнал странно одетый человек с седой бородой. Он был в длинном грязном пальто и домашних тапочках с меховой оторочкой.
На голове ненормального бородача строго горизонтально помещалась военная фуражка, по околышу которой белой краской была выведена надпись — "Подземный космонавт". Дивный прохожий скрылся в дверях "Чайной".
Что-то, — возможно, созревшее внутри желание общения, — потянуло меня за те же двери. Я вошел в помещение и сразу вспомнил пивные моей далекой молодости. Дым коромыслом, матерщина, кислый запах плохого пива и духота. Я чуть было не повернул назад.
— Андреич! — услышал я крик.
Саболыч?!
— Андреич, друг! — орал он. — Двигайся, ребята! Двигайся, кому говорят, не то ка-а-ак боксану!..
За круглым высоким столом стояли трое. Кроме Саболыча, были: успевший занять место
— Вот так встреча, — расплылся он.
— Да вы, никак, знакомы? — удивился Саболыч, поглядывая попеременно то на Викжеля, то на меня.
Седобородый наполнил стакан и придвинул его ко мне.
— Лопатенко, Николай Александрович, — представился он, — бывший профессор Московского университета…
— Андреич, ты где пропадал? — спросил Саболыч.
Я замялся.
— Андрей Андреевич у нас путешественник… — усмехнулся Викжель. — А ты не приставай к человеку! Пусть сначала выпьет…
Все подняли стаканы.
— За что пьем? — Викжель вопросительно завертел головой.
— За Советскую власть! — рявкнул Саболыч.
Все чокнулись. Саболыч одним махом опрокинул стакан в глотку и добавил тихо:
— Хер на нее класть!
— А почему вы в тапочках, профессор, — поинтересовался я, жадно закусывая бутербродом с килькой.
— Он пошел в понедельник на прошлой неделе выносить мусор, а тут революция… — объяснил за него Саболыч и радостно заржал.
— Может, его жена выгнала? — предположил Викжель.
— И все же? — продолжал допытывать я.
— Все значительно проще, — спокойно ответил странный бородач, жуя сухарик, — во-первых, тапочки — это единственная обувь, которая мне не жмет, и в них мне мягко, удобно, а во-вторых, в домашних тапочках я чувствую себя везде как дома…
— Его принимают за сумасшедшего… — встрял в разговор Саболыч.
— Пусть уж лучше считают сумасшедшим, чем врагом народа…
Профессор налил по второй.
Саболыч повернулся ко мне.
— Ты представляешь, Андреич, у меня протез сперли…
— Как это?..
— Зазевался, понимаешь, уснул… просыпаюсь…
— Что, воры в дом забрались?
— Да нет… Просыпаюсь, это, я во дворе, на скамейке, а протеза-то и нет. Тю-тю… Свистнули, падлы…
— И как же ты теперь?
— Да вот… — сказал он грустно и указал на костыли, прислоненные к стене. — Черта с два теперь женишься! Кому нужен инвалид? Я, вообще, щас, ребяты, без баб обхожусь.