Тринадцатая рота (Часть 2)
Шрифт:
– И не вздумайте. Фюрер терпеть не может общих могил.
– Но что же мне делать? Куда их? О Иисусе Христос!
– Встаньте и не хнычьте, - приказал Гуляйбабка.
– Не все еще потеряно. Вы, господин Козюлькин, еще можете отличиться перед фюрером, если... только если...
– Слушаю. Слушаюсь вас, ваше благородие, - заглядывая в рот, ловил каждое слово Козюлин.
– Если только закопаете их вдоль автострады на Москву, - уточнил Гуляйбабка.
– Этак метров сто - сто пятьдесят могила от могилы.
– Слушаюсь! Будет сполнено. Только вот где взять столько людей на копку
– А это уж не моя забота, - повернул к карете Гуляйбабка.
– Вы бургомистр, глава города, вам и карты в руки.
– Да, да. Я найду. Я всех мобилизую. Всех заставлю копать. Всех подчистую. И будьте уверены, ваше превосходительство, все сделаю честь по чести. Каждому отдельную могилочку с крестиком, вдоль дорожки. От самой Орши до Смоленска растяну. Чтоб все видели, все любовались.
– Желаю удач!
– махнул белой перчаткой Гуляйбабка. Кстати, не скажете ли, где нам достать овса?
– Овса? Господи. Да вам... для вас... Спаситель вы наш. Человек добрейший. Эй, Филипп! Филипка!!! Срочно в город. Открыть амбар с овсом и выдать на коня по мерке. По две... Э-э, что мерка. Дать сколь нужно, сколь скажут.
– Он обернулся и, как верная, послушная собачка, готовая исполнить любое приказание хозяина, вопрошающе уставился на Гуляйбабку: - А может, еще будет чего угодно? Сальца, ветчинки, яичек... Не стесняйтесь. Не обидите. Не бедствуем. Только что потрясли окрестные села.
Гуляйбабка недоверчиво сощурился:
– Не протухшее?
– Что вы! Как можно. Сам лично все свеженькое собрал. Яичко прямо из-под наседок. Не погребуйте, сделайте одолжение.
– Хорошо! Сделаем. Возьмем. Только смотри у меня!
– погрозил Гуляйбабка. В случае чего сам лично петлю намылю.
Бургомистр вознесся на десятое небо. Забыв о трауре, он подал знак музыкантам, и те грянули бодрый марш.
Карета личного представителя президента выкатывала на прямую к Смоленску.
2. ГРУСТНЫЙ РАССКАЗ В ОЧЕРЕДНОЙ СМЕХОЧАС
Мрачное настроение охватило бойцов Гуляйбабки, пока ехали по Смоленщине. Сожженные села и деревеньки, опрокинутые памятники старины, оставшиеся без крова старики и дети, виселицы, могилы, неубранные поля - все это угнетало людей. Тот смехочас, который открыл в Предполесье отец Афанасий, был забыт. На привалах царило молчание либо горькие вздохи о занятых врагом родных местах и попавших в страшную беду людях.
Ехать так дальше стало невмоготу, и Гуляйбабка на очередном дневном привале сказал:
– На слезах и вздохах ставлю точку, ибо, как я говорил, слеза застилает бойцу глаза и рождает хлюпиков. Тех же, кто намерен продолжать это бесполезное занятие, прошу в похоронную команду. В команде Гуляйбабки им делать нечего.
– Верно, сударь, - живо поддержал Прохор.
– Слезой горю не поможешь, только себя изгложешь. Ведь мир, коль в сущности разобраться, со дня его появления в разнотыках. Бог создал солнце, черт - тучи. Бог сделал воду пресную, черт - соленую. Бог создал день, черт для обмана - ночь. Бог слепил человека доброго, дьявол - злодея...
– Вы это к чему призываете? К смирению?
– насторожился Трущобин.
– Типун те на язык с твоим смирением, - огрызнулся Прохор.
–
Прохор, торопясь, препроводил в рот последнюю ложку пшенной каши и, сунув под куст можжевельника пустой котелок, приготовился к рассказу, но сидевший среди бойцов Гуляйбабка остановил его:
– Извините, Прохор Силыч, но очередь на рассказ сегодня пока не ваша. Смехочас продолжит Волович. Вы готовы, Адам Леоныч?
– Готов, господин личпред, - кивнул Волович, пообедавший минутой раньше и теперь лежавший на боку под березой.
– Только рассказ мой, сябры, не так уж смешон. Но, однако, попробуем.
Он лег на живот, широко раскинув, как станины пушки, ноги в сапожищах, подложил под грудь руки, стряхнул со лба светлые прядки волос и, глянув на сидящих перед ним с котелками недоеденной каши бойцов, заговорил:
– Родился я, сябры, в небольшом белорусском местечке под Могилевом в семье конторского чиновника. Отец мой был богат, слишком богат. Он имел шинель без заплат и сапоги, в которых переженилась вся наша улица. С арендаторов сапог отец нещадно брал взятки. Помню, что каждый раз, когда у него одолжали напрокат сапоги, ему подносили стопку самогонки и давали кусок хлеба. Высшей мечтой отца было - открыть свою лавку по продаже пуговиц. "Все начинали с ничего, - говорил он.
– Начнем, сынок, и мы с ничего". Он отрезал со своей шинели все медные пуговицы, сделал лоток и вышел с ним на улицу торговать. Помню, что вернулся отец без лотка, пуговиц и с разбитой головой. Местные торговцы усмотрели в нем опасного конкурента. Мать, бинтуя голову, плакала, сокрушалась, как бы кормилец не слег. А отец больше беспокоился о пуговицах: "Как ходить на службу в шинели без пуговиц?"
– Не с твоего ли отца писал Гоголь свою знаменитую "Шинель"?
– пошутил Гуляйбабка.
– Вряд ли. Таких шинельных проблем в те времена было предостаточно. Отец лишь один из тех многих тысяч несчастных чиновников. Впрочем, как я уже сказал, он считал себя богачом и мечтал. "Есть еще одно надежное средство выбиться в люди, - говорил он.
– Только надо не поскупиться разок", - "Что ж ты придумал, Лявон?" - спрашивала мать. "А что думать, - отвечал отец.
– Люди давно уже без нас придумали, что сухая ложка рот дерет. Надо хорошенько угостить начальство, и должность с приличным окладом обеспечена. Вот только как его заловить, собаку? Он ведь нарасхват. Его каждый богач к себе за стол тянет, а нам, нищим, и не суйся. Когда его за хвост поймаешь?" - Волович усмехнулся.
– С трепетом ждали мы, голопузая детвора, когда отец поймает за хвост какую-то собаку, от которой зависит судьба всей нашей голодной семьи. И вот этот день настал. Помню, как сейчас, отец вошел в комнатенку сияющий, довольный. Из облезлого портфеля у него торчал отливающий золотом окорок и горлышки бутылок с водкой и шампанским. Мы без слов поняли, что наконец-то отец поймал ту, так нужную всем нам собаку и теперь мы набросимся на жирный окорок и наедимся досыта. Но нас, горемычных, тут же загнали на печку, а весь ароматный окорок вывалили на блюдо все для той же собаки.