Тринадцатый апостол. Том II
Шрифт:
Единственное, что меня убило в правилах гарпастума — время у этой игры совершенно не ограничено! Перерывов вообще нет, да еще и сами игроки постоянно меняются, заступая на место уставших товарищей. Так что в конце на поле зачастую оказываются совсем не те составы команд, которые эту игру начинали. И в принципе, играть в “римский футбол” можно от рассвета и до заката — или пока игрокам и болельщикам не надоест, или солнце пока не сядет.
Но сегодня, в отсутствии лучших игроков 3-го легиона, которые по словам Галерия, до сих пор еще не вернулись из карательной экспедиции в Фивы, явное преимущество у наших легионеров. И оно настолько очевидно, что игра
А я, как и обещал себе, возвращаюсь к недописанным письмам в Иерусалим. Знаю, что мои адресаты вряд ли покажут их друг другу, поэтому пишу им совершенно о разном. Главе Синедриона подробно рассказываю об эпопее в храме Сета, о недружелюбном приеме в Серапеуме, и о своем очередном “видении” — мол, скоро к нему явится новый ученик — грек Саул из рода Вениаминова, тарсянин. Тот, которого потом будут называть апостолом Павлом из Тарса.
Прошу наси обратить на него особенное внимание и быть с ним предельно терпеливым, поскольку этот молодой человек очень пылкий и весьма деятельный. Сын фарисея, и сам воинствующий фарисей — Саул с большим усердием, исполнял приказы главы прежнего Синедриона, преследуя христиан в Сирии. Но когда он вскоре получит знамение Мессии, так же яростно возьмется обличать бывших союзников и вносить тем самым раздор в иудейские общины. Очень искренний человек, увлекающийся, и с неуемной энергией! Умягчи его сердце — прошу я Гамлиэля — вразуми его со всей своей мудростью.
Петру же я пишу совсем о другом. О Матфее, который пострадал от местных фанатиков, и теперь отправился в миссионерское путешествие в Аксум, просвещать язычников. О том, что в Александрии теперь будет проповедовать Иаков, и именно ему я оставляю анкх Хранителя. Пишу о терапевтах, которые могли бы стать нашими верными союзниками, и о греческих философах из Мусейона, которые проявили живой интерес к учению Христа. На эллинов я вообще возлагаю самые большие надежды. Ибо уверуют греки — вслед за ними уверуют и римляне, поскольку во всем берут с них пример — убеждаю я Петра. А там уже и все остальные.
Прошу его сосредоточить все усилия апостолов на Сириии и бывших греческих колониях, где среди разношерстного населения преобладают потомки эллинов. Следующее поколение наших христиан будет в большей своей массе состоять именно из них, и именно они понесут Свет истинной веры по всему миру.
Не знаю, удастся ли мне убедить его своим письмом, но очень на это надеюсь. Очень! А на прощанье прошу обнять от моего имени всех наших братьев и пока писать мне в Александрию на имя Иакова или ювелира Абанта, а те уже найдут способ переправить его письма в Рим. Может, они и будут добираться до меня чуть дольше, чем через Сирию, но пока этот канал связи остается для нас самым надежным. Когда же я основательно устроюсь в столице, первым долгом сообщу ему в Иерусалим, где меня теперь найти, но раньше осени прошу Петра ни в коем случае не рисковать, и в Риме не появляться. Как только это станет безопасным, я сам ему напишу и с радостью буду ждать его и братьев к себе в гости. А то и вовсе на ПМЖ.
Сворачиваю папирусы в трубочки, засовываю их в специальные тубусы для писем и запечатываю крышку своей личной печатью. Потом пишу на крышках имена адресатов. Вот так. Теперь эти письма доставят в Иерусалим, а я отправлюсь в Рим. И на этом начнется новая страница в истории нынешнего христианства…
В последний день перед отбытием из Александрии,
— Аве, друг! — похлопал я философа по плечу и вдруг понял, что мне будет очень не хватать в Риме наших с ним неспешных бесед. Филон был человеком необычного склада ума — парадоксального, но яркого, любознательного. Сенека вот тоже был пытливым, но как-то по-своему, без этой удивительной глубины Филона — Что делаешь?
— Аве, Марк. Вот изучаю новую линзу, что привезли мне купцы из Сереса — страны шелка. Кажется, она плохо отшлифована.
— Очень похожа на ассирийскую линзу — бросил я взгляд на дурно отполированный кусок горного хрусталя
— Египтяне тоже делают несколько видов линз, здесь есть пара очень хороших мастеров — Филон откинулся в кресле и грустно улыбнулся мне — Завтра уезжаете с Луцием? Он вечером заходил ко мне попрощаться.
— Да, погрузка уже заканчивается, завтра отправимся в путь — вздохнул я и недоуменно огляделся — А где все?
— Так Агоналии же… Народ празднует.
Ну да… По дороге в Мусейон я заметил, что греческий квартал уже богато украшен, а по широкой Виа Конопике к храмам шествуют толпы нарядных и радостных горожан. Да и игры вчера наши префекты устроили видимо в честь “злого Юпитера”, а на самом деле в честь того же Гермеса. И в этом все римляне — “Хочу креститься во имя Иисуса Христа, но к старым греческим богам тоже проявляю почтение, и вообще душа праздника требует!”. Бороться мне еще и бороться с этими языческими предрассудками. Но жажда народа частых праздников при такой тяжелой жизни мне тоже понятна…
Я посмотрел на философа, который снова уставился на линзу, и решил поговорить с ним начистоту.
— Филон, а ты не хочешь переехать в Рим?
— В этот вселенский бордель?! — добродушно рассмеялся гигант — Нет уж, Марк, это не по мне. Рим — безумный, опасный и суетливый город. К тому же я слышал, что жилье там неимоверно дорогое. Бедным ученым в столице мира делать нечего.
— А вдруг тебе именно там откроются настоящие тайны мира?
— Это какие же? — философ отложил линзу в сторону, улыбнулся мне как малому дитю.
— У тебя на столе лежат свитки Фалеса Милетского — я кивнул на груду папирусов рядом с линзой — В них говорится, что Земля — это огромный плоский диск, окруженный морем, недоступным человеку. Из которого каждый вечер выходят звезды, и в которое каждое утро они садятся. А из восточного моря в золотой колеснице выезжает каждое утро бог Солнца Гелиос и совершает свой дневной путь по небу.
— Допустим, я далеко не во всем согласен с Фалесом — кивнул Филон — но его рассуждения мне интересны. Аристотель, например, считает, что Земля — это шар. А до него, кстати, выдвигал сию гипотезу Пифагор Самосский.
— Это не гипотеза, это научный факт. И его можно легко доказать.
— Как же?
— Сложить вот такие линзы в медную трубу — кивнул я на обточенный кусок горного хрусталя — вначале выпуклая, внизу — вогнутая. Такое нехитрое устройство позволит человеку сильно приблизить изображение предметов.
Телескоп, конечно, изобретут только через полторы тысячи лет, но почему бы не двинуть прогресс чуть быстрее? Особенно, если предложить ученым новаторские способы шлифовки линз.
— И насколько же сильно?