Триптих. Одиночество в Сети
Шрифт:
Но все оказалось куда хуже, чем он предполагал. Трясти начало уже над Новым Орлеаном. Он судорожно вцепился в поручни кресла, как будто это чем-то могло помочь. Но то было только начало. После часа полета, когда они вошли в замирающие завихрения после торнадо, пронесшегося по Северной Каролине, он уже во весь голос клялся, что никогда больше не возьмет в рот ни капли. Только бы долететь, а уж после этого он станет бескомпромиссным трезвенником. Ему вспомнилось, как они ходили в плавание, когда учились в техникуме. Тогда тоже мучительно выворачивало внутренности.
— Матросы знают, что лучше всего в такую погоду? Нет, эти говнюки-матросы не знают! А в такую погоду лучше всего черешневый компот, потому как его одинаково вкусно и жрать, и блевать. Запомните на всю жизнь. И потом блевать — это вам не ебаться. Тут надо уметь. Кто же, мать вашу, блюет с наветренного борта?
Видимо, сейчас он был такой же зеленый, как тогда на судне, потому что стюардесса подходила к нему через каждые пятнадцать минут и спрашивала, не может ли она чем-нибудь помочь. Этим пользовался сосед справа, огромный техасец в ковбойской шляпе, которую он не снимал ни на минуту. Пока Якуб отдавал концы, сосед при каждом подходе стюардессы как ни в чем не бывало заказывал спиртное. Время от времени он пытался даже угощать Якуба. Но Якуб с ужасом и отвращением отказывался. В этой ситуации ему казалось, что нет ничего ужаснее вкуса виски.
Турбулентность продолжалась до самого конца, и посадка тоже была чудовищная. Самолет дал такого козла, что безразличный ко всему и уже изрядно пьяный техасец пробурчал:
— Мы сели или это нас сбили?
На выходе Якуба ждал водитель машины, присланной из Принстонского университета. Ехали больше часа. Войдя к себе в номер, он тут же позвонил профессору и передвинул встречу на три часа. Затем поставил будильник, попросил портье разбудить его и запрограммировал побудку в телевизоре, в котором установил максимальную громкость. Раздеться у него уже не было сил.
Просыпался он три раза, но только телевизор заставил его пойти под душ. В кабинете профессора он был за несколько минут до установленного времени. Якуб неплохо знал его по предыдущим встречам и конгрессам. Седой старикан с большими причудами. Выпускник Цюрихского университета — он это с гордостью подчеркивал, напоминая, что и Эйнштейн закончил университет в Цюрихе, — относящийся терпимо ко всему, кроме непунктуальности, курения и женщин, занимающихся наукой. Именно в этой последовательности.
С Якубом профессор всегда разговаривал по-немецки, совершенно не обращая внимания на то, что его ассистенты и сотрудники не понимают этот язык. Во время каждой встречи он первым делом удостоверялся, что институт Якуба не сотрудничает «с этими метабиологами из Гарварда, которые до сих пор не знают, что киты — млекопитающие». И всякий раз Якуб отвечал — к сожалению, в полном соответствии с правдой, — что с Гарвардским университетом они не сотрудничают. Однако умалчивал,
Шефом молекулярной биологии в Гарварде была — как Якуб узнал во время раута на каком-то очередном конгрессе — бывшая жена принстонского профессора. В научной среде обожают сплетничать, и ему рассказали по секрету, что профессор и его «бывшая» пробыли супругами сорок семь часов. С одиннадцати утра в субботу до десяти утра в понедельник, поскольку именно в этот час в штате Массачусетс открываются суды. Через сорок семь часов после заключения брака супруга профессора, доктор биологических наук, выпускница парижской Сорбонны, подала на развод. Якуб ни разу не провел с профессором более часа, но ему и этого вполне хватило, чтобы понять его бывшую жену.
На сей раз разговор — разумеется, на немецком — в кабинете профессора продлился дольше часа. Около пяти вечера Якуба отвезли в компьютерный центр клиники Принстонского университета, где ему предстояло установить и протестировать демонстрационную версию их программы. После трех часов работы, когда до конца оставалось совсем немного, он вышел поискать автомат, продающий банки с «колой». Тот должен был стоять где-то поблизости. В американском университете может не быть библиотеки, но автомат с «колой» будет обязательно. Из ярко освещенного компьютерного центра Якуб вышел в темный коридор.
— О господи, как вы меня напугали! Я уж подумала, что это какой-нибудь дух. Вы ходите в точности как Томми. Я страшно перепугалась. Томми тоже меня все время пугал.
Якуб повернул голову в ту сторону, откуда раздавался голос. Неподалеку в темном коридоре стояла чернокожая уборщица. Выглядела она как рабыня, собирающая хлопок на плантациях близ Нового Орлеана, с картин Теодора Девиса. Точно такие же, глубиной в пол сантиметра, морщины под глазами. Такие же огромные белки глаз, испещренные красными линиями кровеносных сосудов.
— Я вовсе не хотел вас напугать. Я ищу автомат с «колой». А кто такой Томми?
— Томми тоже все время искал «колу». Работал он тут уже много лет и все никак не мог запомнить, где стоит автомат.
— Я сегодня тоже уж точно не запомню. Вы не проводите меня к автомату и не расскажете по дороге, кто такой был этот Томми?
— Вы не знаете, кто был Томми? Он работал в четырех коридорах отсюда. После того как он украл мозг Эйнштейна, все его знали. А Эйнштейна вы знаете, того самого американского еврея из Швейцарии?
Никто еще не называл Эйнштейна «американским евреем из Швейцарии». После этих слов Якуб внимательней присмотрелся к ней. Ему не удалось определить ее возраст. Иногда он задумывался, а может, и негры не способны определить возраст белых, поскольку те все кажутся им на одно лицо. Ему вспомнилась Эвелин из новоорлеанского ресторана. Толстущая, одинаковой ширины от плеч до земли, с грудями, как подушки, свисающими до поясницы.
— Как это украл мозг Эйнштейна? Кто такой был Томми? — повторил вопрос заинтригованный Якуб.