Триптих

Фриш Макс

Эльвира, стоявшая до сих пор молча и неподвижно, как статуя, вдруг поворачивается, подбирает юбку и решительно устремляется прочь.

Куда же ты? Я не хотел тебя пугать… Ага, а вот и ваша дочка. (Останавливается перед фотографией.) Ты похожа немного на мать. Глаза, как у серны. Может быть, она теперь плачет от гнева, твоя мать, — я напомнил ей о вещах, о которых тебе вовсе не следует знать, умнее от этого не станешь, а главное — жизнь коротка, вот в чем вся штука. (Оглядывается кругом.) А, книги… (Берет одну

из них в руки.) Когда-нибудь, не знаю только когда, я все вас прочту, о вы, чудесные соты, со следами воска на страницах, на которых оседает разум столетий.

Появляется барон; он явно озадачен появлением своего гостя, который, ничуть не смущаясь, продолжает листать книгу.

Барон. Желаю здравствовать.

Пелегрин. И вам того же… Ваша милость тоже, по-видимому, любитель гравюр? У вас прелестное собрание.

Барон. Жена появится сию минуту.

Пелегрин. Вы думаете?

Барон. Мне сказали, что вы уже около недели в нашем доме, вас задержал снег.

Пелегрин. И снег тоже.

Барон. У нас редко бывает столько снега.

Пелегрин. Когда-то и я собирал… индейские головы, в Америке. Черт знает, как им это удается, но величиной они вот такие — с кулак, натуральные человеческие головы. Мертвые, конечно. Но безупречной сохранности — мясо, кожа, глаза, волосы, даже черты лица — только в уменьшенном размере. На ферме, где я тогда работал, у меня был целый набор таких голов, их можно было держать в руке, как клубни картофеля. Но однажды меня разозлили женщины, и я покидал в них все головы, так что ни одной не осталось. (Смеется.) Почему вы так смотрите на меня?

Барон. Мне кажется, мы уже где-то виделись…

Пелегрин. Правда?

Барон. Не знаю, помните ли вы меня…

Входит слуга.

Слуга. Ее милость просят ее извинить. У нее мигрень, она говорит, или что-то с желудком.

Барон. Спасибо.

Слуга уходит.

Сядем!

Пелегрин. Мне кажется, это было на Санта-Крусе… Спасибо… Это было на Санта-Крусе, в том проклятом кабачке, где у меня украли серебряный амулет!

Барон. Кто, я?

Пелегрин. Негры! Помните негра, который продавал устрицы? Я и сейчас утверждаю, что они воняли… Спасибо… Я ждал вас тогда на нашем корабле, вы ведь сказали, что поедете с нами? Корабль с красным вымпелом, помните?

Барон. Отлично помню.

Пелегрин. «Виола».

Барон. «Виола»?!

Пелегрин. Да, попутешествовали мы тогда! Под Мадагаскаром нас взяли французы и нацепили наручники. Девять недель мы сидели в тюрьме и грызли ногти, жрали плесень на стенах! К счастью, я заболел, остальных сослали на галеры. Ведь мы пираты! Меня должны были послать вслед за ними, но сначала отвезли в госпиталь. Больничная сестра дала мне свою кровь… Да, она закатала белый рукав, села и дала мне свою кровь. Потом я спрыгнул с мола и поплыл. Понимаете, я все плыл и плыл, а во мне была кровь той сестры, была лунная ночь, на рейде стояло голландское грузовое судно, и я уже слышал, как на нем поднимали якорь. Но простите.

Барон. За что же?

Пелегрин. Я все болтаю, не даю вам рта раскрыть.

Барон. Я слушаю…

Пелегрин. К тому же вы не едите. Это невежливо с моей стороны.

Барон. Я слушаю с интересом. Правда! Пусть вас не смущает мое любопытство к тому, что мне не

удалось испытать в жизни.

Пелегрин. Давайте чокнемся!

Чокаются.

За вашу супругу!

Пьют.

Потом мы добрались до Гавайев…

Они собираются приступить к еде, но внезапно раздается музыка. Они прислушиваются, смотрят друг на друга, встают, не выпуская салфеток из рук, пытаются понять, откуда доносится музыка.

Барон. Что бы это значило?

Пелегрин. Музыка…

Барон. Откуда?

Пелегрин. Они всегда это пели, матросы, эти загорелые дьяволы с глазами кошек, когда мы ночами валялись на палубе и не могли уснуть от жары — в такие ночи, в те безветренные ночи…

Барон. Что бы это значило?

В дверях появляется юная девушка.

Виола. Отец…

Барон. Что случилось?

Виола. Не знаю.

Барон. Что-то случилось…

Виола. Мама плачет и не говорит почему.

Барон. Позвольте представить — наша дочь.

Пелегрин. Здравствуй.

Барон. Виола.

Пелегрин. Виола?

Сцена погружается в темноту, но музыка не смолкает. Пение матросов слышится все ближе и ближе.

АКТ ВТОРОЙ

Палуба.

Ночь. Кругом лежат матросы и поют известную по первому акту песню. Внезапно она обрывается.

Первый. Ветер заставляет себя ждать. Второй. Ветер не торопится…

Третий. Наши бочки адски воняют!

Первый. Месяц повис над морем, словно серебряный гонг.

Второй. А по-моему, он похож на фонарь, подвешенный к мачте…

Третий. Педро! Педро!

Первый. Он спит. Он и оков не чувствует, когда спит.

Третий. Педро, эй!

Педро. Не сплю я.

Третий. Что нового в стране небылиц, Педро?

Педро. Ведь вы не верите мне, ни одному моему слову, и все-таки заставляете меня рассказывать снова. Вы, злобный сброд, вы заковали меня, потому что я говорю правду!

Третий. Не шуми, приятель…

Педро. Кто заставил меня три ночи лежать на животе, чтобы я не видел звезд?

Третий. А не говори нам того, чего не бывает. Например: звезды поют. А кто это слышал? Ты все лжешь. Поэтому тебя и заковали.

Педро. Раз то, что я говорю, ложь, зачем же вы заставляете меня снова рассказывать? Зачем вы меня слушаете?

Первый. Затем, что нам скучно…

Педро. А почему вам скучно?

Второй. Он поэт! Оставь его.

Третий. Вот этого-то проклятого трепа я и не выношу! Болтает о том, чего не увидишь. Ну ладно! Помаешься ты у нас, пока мы не убедимся, что хоть в одной твоей истории есть доля правды! Тогда и освободим тебя.

Педро. Когда увидите, что все это правда?

Третий. И ни секундой раньше! Не смейся!

Педро. Когда вы еще это увидите, вы, слепцы! Вы, с вашим неизлечимым всезнайством и самодовольством; вы ничтожная толпа, с вашей бесстыдной наглостью, пустотой и скукой, вы ничто, вы бездонная бочка, вы толпа!..

Смех и шум.

Ничего я вам не буду рассказывать! Ничего!

Третий. Вношу предложение — три дня без хлеба.

Второй. И три дня без воды.

Все. Принято.

Голос где-то в другой части корабля вновь поет песню.

Педро. Семнадцать лет назад, говорю я, на этом самом месте он похитил девушку по имени Эльвира, девушку, говорю я, и отнес ее в каюту, там все и случилось…