Триумф графа Соколова
Шрифт:
Я заявил:
— Поступайте как знаете! Скорее себе пулю в лоб пущу, чем выдам государственные секреты.
Эдвин понял, что метод кнута себя не оправдал. Он вдруг стал мягче, начал убеждать:
— Ваша позиция мне симпатична. Вы честный, порядочный человек. Но, простите, плохой патриот. Россия стонет от самодержавия. Самые честные граждане мечтают сбросить ненавистное иго кровавого царизма. Скоро будет война. Ваша услуга поможет избежать ненужных жертв, ускорит свержение проклятого деспотизма. Россия сделается свободным демократическим государством, сольется
— Нет!
Эдвин скрипнул зубами:
— Ну как знаете. Только за ваше упрямство придется отвечать.
Прежде чем уйти, я не удержался, задал вопрос, который меня мучил:
— Скажите, Елизавета обо всем этом знала? И о том, что нас фотографируют?
Эдвин сделал гримасу:
— Какое это может иметь значение? Сделайте германскому правительству услугу, и вы получите дом в любом месте Европы, много денег, и тогда самые красивые женщины станут добиваться вашей любви.
Я поднялся и, не поклонившись, ушел.
Несчастная осень
Гарнич-Гарницкий изрядно волновался. Он выпил сотерна и вдруг простонал:
— Да, лишь в тот момент я до конца понял, как женщины могут играть мужчинами, их чувствами. Уверен, Елизавета была приманкой. Я был оскорблен. Я решил прервать свою поездку. Вернувшись в номер, побросал в чемодан вещи и в самом скверном состоянии духа, проклиная свое легкомыслие, сел на поезд. На третий день я вернулся в Петербург. Впрочем, остаток каникул я использовал для спортивной гастроли, в разгар которой мы встретились с вами, Аполлинарий Николаевич, во Львове. Тут, впрочем, я вновь был вынужден прервать гастроль. — Слабо улыбнулся. — Вы мне ее прервали. Вот такая несчастная осень!
— И что было дальше?
— Я жил в постоянном страхе. Ведь даже спортивную гастроль я придумал для того, чтобы скрыться из Петербурга, который стал казаться мне опасным. В каждой подворотне, за каждым углом теперь мне мерещился убийца. Супруге своей я настоятельно советовал не выходить по вечерам из дому, велеть не открывать двери посторонним. Попросил полицмейстера, и возле нашего дома на Загородном проспекте поставили будку с городовым. Но проще спрятаться от дневного света, чем от пули наемного убийцы. Вот теперь — письмо с угрозами. Так я и живу в постоянном страхе. И вся надежда у меня только на вас, Аполлинарий Николаевич.
— Фото этой девицы и образца ее почерка у тебя нет?
— Увы, нет! Да, чуть не упустил главного: тот, кто представился мне «Александром Степановичем», как две капли воды похож на Эдвина из Монте-Карло. Даже просвист во время разговора у него такой же.
Соколов прошелся по гостиной, задумчиво почесал подбородок:
— Это очень серьезно! Об этом необходимо сообщить, сударь, в военную контрразведку. Они что-нибудь придумают. И уж во всяком случае, вся эта история станет их головной болью, а не вашей и не моей. Каждый должен заниматься своим делом.
— Причину, Аполлинарий Николаевич, я вам объяснил. Слишком много в этой истории сокровенного. Хотел некоторые подробности не предавать огласке, но вы сразу это поняли. Впрочем, я не теряю надежды самому расправиться со своим обидчиком.
— Это пустые фантазии! Застрелишь Эдвина, и тебе придется отвечать перед российским законом за убийство. Всю подноготную будешь рассказывать перед полным залом любопытной публики, падкой на сенсации. Или тебя, Федор Федорович, лишат всех прав состояния и прикуют к каторжной тачке.
— А что делать?
— Я уже сказал: твое молчание будет истолковано как измена Родине. С этим, сударь, не шутят. Всякие поэтические нюансы относительно любовных вздохов и поцелуев суд в расчет не возьмет. Да и где уверенность, что еще прежде без излишних разговоров тебе в каком-нибудь темном переулке не всадят пулю в затылок?
Гарнич-Гарницкий пожал плечами:
— Не верю в это! Ну, ликвидируют меня, другой займет мое место. Какая разница.
Соколов встал с кресла, погрозил пальцем:
— В твоих рассуждениях большой изъян. Во-первых, многим, в том числе и мне, известно, что ты очень редкий по уму и способностям работник. Вот почему и оказался на нынешней ответственной службе. Другого такого найти будет не просто. Ведь не сумела же Россия найти замену Столыпину. Твой случай, разумеется, иного масштаба, но все же…
Гарнич-Гарницкий улыбнулся:
— И потом, новый директор может оказаться более сговорчивым или пугливым… Вы это хотите сказать?
— Правильно, господин предсказатель! Ведь нынче убить человека стало столь же просто, как откупорить для дамы бутылку крюшона. Это лет двадцать назад раскрывали все преступления, какие хотели раскрыть. Теперь многое изменилось. Убийцы стали наглы и жестоки. Полиция завалена нераскрытыми делами и по этой причине бывает нерасторопна.
— Но ведь я именно по доверию к вашему необычайному таланту и обратился, Аполлинарий Николаевич! — Гарнич-Гарницкий замялся, но все же произнес: — Если со мной что случится, попробуйте, милый мой граф, отыскать убийц и наказать их. Обещаете?
Соколов подошел к приятелю, обнял его и произнес:
— Твердо обещаю, если буду в силах! Дружба, товарищество — для преображенцев звуки не пустые. И ты, Федор Федорович, это уже доказал. Теперь очередь за мной. Только не проще ли предотвратить преступление, чем позже отрывать головы преступникам?
Почтовый штемпель
Сыщик прошел в кабинет и тут же вернулся с конвертом в руках. Он стал внимательно его рассматривать. Задумчиво произнес:
— В Москве семь десятков почтовых отделений. На конверте штемпель двадцатого. Девятнадцатое — на Арбатской площади, двадцать первое — на Большой Царицынской в Хамовниках. — Соколов наморщил лоб. — Но где двадцатое? — Сыщик начал в глубокой задумчивости вышагивать вперед-назад по гостиной.
Гарнич-Гарницкий произнес:
— Зачем мучиться? В справочнике посмотрим…