Триумф графа Соколова
Шрифт:
Среди нанесенных вьюгами снегов была протоптана глубокая и широкая тропинка. Взяв сыщика под руку, Император рассказывал, как его ребенком привозили в Аничков дворец, как тут впервые, двухлетнего, посадили на каракового «киргиза».
— Многое стерлось в памяти, а вот это навсегда запомнил…
Государь хотел многое сказать сыщику, но он сдержал себя, внимательно посмотрел ему в глаза, пожал руку и коротко произнес:
— Большое вам спасибо, Аполлинарий Николаевич! — и добавил: — Побольше бы таких подданных…
Шестеркой цугом
И вновь сыщики гуляли
Выезд был назначен из охранки. Вдруг Соколов строго посмотрел на Мартынова:
— Любезный Александр Павлович! Ты помнишь уговор?
Тот удивленно посмотрел на гения сыска:
— Вы о чем, Аполлинарий Николаевич?
— По благополучному завершению дела ты обязался везти меня к Егорову шестеркой цугом. Вспомнил?
— Разве это была не шутка?
Соколов погрозил пальцем:
— Я тебе покажу шутку! Иди, сообразно договору устрой выезд.
Джунковский поддержал:
— Обязательства следует выполнять, Александр Павлович!
Мартынов вызвал кучера. Минут пять они что-то обсуждали, но вскоре кучер Антон прибежал, с трудом переводя дыхание, доложил:
— Сани запряжены в шестерку цугом! Милости просим-с!
Когда вышли из подъезда на улицу, там уже стояла густая толпа. Она глазела на забытое со времен матушки Екатерины зрелище: шесть лошадей были впряжены парами — одна за другой — в единственные сани. Сыщики удобно разместились.
Антон с некоторым страхом уселся на облучок и дернул вожжи:
— Н-но!
Весь этот зверинец двинулся на Тверскую улицу. Не только мальчишки, но и люди весьма почтенные спешили насладиться и вдоволь повеселиться уже сто лет невиданному зрелищу.
Соколов, развалившись на медвежьей шкуре, прикрикнул на Антона:
— Ты, болван, что тянешься, словно погребальную процессию везешь? А ну гони!
И, поднявшись во весь рост, вставив в рот два пальца, дико, с невероятными переливами, засвистел. Антон дернул вожжи сильней, и все лошадиное стадо затрясло дугами, задробило крупной рысью, пугая и веселя прохожих, бешено понеслось с горы вниз, к Охотному ряду.
Уже благополучно спустились с Тверской. И вдруг как раз против «Национальной гостиницы» сани в очередной раз взметнулись вверх, наклонились в воздухе и, с жутким стуком опустившись на обледенелую мостовую, перевернулись в сугроб, наметенный возле тротуара. Генерал и высокие чины охранки зарылись с ушами в снег.
Подскочивший городовой помог выкарабкаться Джунковскому, заботливо отряхивал ему шинель:
— Не ушиблись, ваше превосходительство? Позвольте смахнуть тут, впереди…
Соколов, весело хохоча, уже ставил на ноги Мартынова, потерявшего в сугробе каракулевую форменную шапку с кокардой.
— Ради такой езды еще стоит по службе постараться!
«Из армии в полицию…»
За столом собралась большая и несколько неожиданная компания. Соколов пригласил на вечеринку своего приятеля, поэта Бунина. Тот позвал Шаляпина, а уж Федор Иванович привел Горького.
Шаляпин пророкотал:
— Приветствуем прославленного певца российского народа! Алексей Максимович,
Соколов улыбнулся:
— Всем известно: стоит Алексею Максимовичу появиться в каком-нибудь ресторане, оркестр тут же…
Он не успел закончить. Оркестранты народных инструментов громко грянули, а зал подхватил песню из пьесы «На дне»:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно…
Звучали тосты, здравицы.
Пили под соленый грибок, под жирного угря, под раки-провансаль, под горячих омаров и нежно-розовых лангустин.
Как всегда, горячо говорили о судьбах России и русского народа.
Горький слушал, молчал и густо намазывал теплый калач черной икрой, плотоядно засовывая его под висячие усы в розовую щель рта.
Он уже расстался со своей крылаткой и черной рубахой-косовороткой, перетянутой ремнем, в которых когда-то щеголял. Европа повлияла на вкусы писателя. Теперь на Горьком был хороший костюм и модный, в синюю полоску, широкий галстук. Копну в беспорядке спадавших волос он сменил на прическу бобриком.
Был он высок, несколько сутул.
Алексей Максимович не выдержал, поднялся с бокалом шампанского. Почесав широкую волосатую ноздрю утиного носа, он глухо откашлялся, взмахнул рукой и прогудел басом, сильно припадая на «о»:
— Вот ты, Федор Иванович, сейчас восхищался «народом редкой талантливости, замечательным работником», то есть русским народом. Но мой жизненный опыт, мои наблюдения заставляют судить об этом народе иначе. Русский человек всех сословий в своем большинстве плохой работник. Ему неведом восторг процессом труда. Он любит все делать одним махом, и чаще всего делает очень плохо.
Горький закашлялся, вытер салфеткой рыжеватые усы и закончил:
— Но среди этой бесформенной массы русских встречаются редкие, особенно способные, очень крепкие люди. И один из таких немногих — Аполлинарий Соколов. Так выпьем за него, пожелаем ему удачи. Хотя, признаюсь, я не во всем с ним согласен — России нужны перемены, и перемены коренные, революционные.
Горький по простоте воспитания не ведал, что неприлично в третьем лице говорить о присутствующем.
Соколов уперся взглядом в лицо знаменитого писателя:
— Революция — это переворот в жизни общества, слом устоявшегося, проверенного веками. Алексей Максимович, оглянитесь вокруг себя: Россия процветает во всех отношениях, развивается со сказочной быстротой. Русский народ, в котором вы так мало видите хорошего, в массе своей дело делает, созидает нашу великую Отчизну. А кто составляет революционные партии? В силу своей службы я отлично знаю эту публику. Гельфан-Парвус, Ульянов-Ленин, Свердлов, Натансон, Школьник, Минор и иже с ними — что они такое? Что хорошего они сделали для России? Да и вообще, что они умеют делать? Только организовывать доставку взрывчатки и сочинять лживые прокламации? Да и то небось к вам за помощью обращаются.