Триумф 'каскадеров'
Шрифт:
– Вы к кому?
– К Роману Васильевичу Яцюку.
– По какому делу?
– Роман Васильевич дома?
– Занят. Зачем он вам нужен?
– Извините, не могли бы вы открыть дверь? Так ведь разговаривать неудобно.
Обитая черным дерматином дверь медленно, нехотя открылась, и следователь увидел перед собой высокого широкоплечего мужчину с большим мясистым лицом, густыми насупленными бровями, сходящимися к орлиному носу.
– Я к вам ненадолго. Роман Васильевич, - сказал, он полувопросительно.
– Если ненадолго... А я вас
– Мужчина все еще загораживал вход.
Трофиновский показал удостоверение, и тогда Яцюк посторонился:
– Проходите. Шпаров со своими жалобами уже и до вас добрался?
– Добрался, - вздохнул следователь, проходя за Яцюком в большую, удобно и просто обставленную комнату. На письменном столе возвышался какой-то аппарат со снятой задней стенкой. Тускло поблескивали схемы и разноцветные проводки.
– Вот магнитолу взялся ремонтировать, - кивнул на аппарат Яцюк. Кстати, тот же Шпаров мне его сломал, на моем дне рождения.
И опять Трофиновский удивился совпадению: тогда, в злополучный день, когда он в последний раз видел Тамару, тоже сломался магнитофон, и его взялся чинить Вадик...
Он усмирил память, "заткнул ей рот", как говорила Тамара, и подошел к аппарату поближе. На магнитолу не похоже - слишком много механизмов.
– Я ее слегка достроил, - тотчас отозвался на его мысли хозяин квартиры.
– Добавил механизмы поиска и ускоренной перемотки...
– Интересно, - похвалил Трофиновский.
– Красивая машинка, удобная. Хорошо, когда во всем этом разбираешься. У меня вот с техникой нелады...
– А еще лучше, если техника не ломается, - слабо улыбнулся польщенный Яцюк.
– Думаю здесь добавить диод - для страховки, - его короткий толстый палец ткнул в схему.
Трофиновский на всякий случай одобрительно кивнул головой и, обойдя аппарат, глянул на шкалу.
– Четыре диапазона...
– Было три. УКВ пристроил, стерео с него записываю.
– Любопытная картинка, - сказал Трофиновский, останавливаясь у стены и рассматривая подпись художника.
– Репродукция с картины одного моего знакомого. Талантливый художник. После смерти это заметили все.
– Последняя фраза звучала горько-иронически.
– Степура...
– вслух прочел Трофиновский.
– Так вы знали его?
– Даже очень близко знал, - все с той же горькой иронией произнес Яцюк, и темные глаза его засмотрелись в даль, недоступную посторонним.
– Даже подрались однажды...
– Из-за чего?
– Спросите - из-за кого? И ответьте: из-за кого чаще всего дерутся молодые хлопцы? Известное дело, из-за девушки. Давно это было...
– Вы не женаты?
– Нет, остался холостым. Между прочим, из-за той же дивчины... Так вот бывает...
– А Степуру давно видели?
Яцюк всем корпусом резко повернулся к следователю:
– Вы из-за него пришли?
– Да, - подтвердил Трофиновский.
– У вас нет догадок, что могло явиться причиной...
– ...его самоубийства?
– закончил за него фразу Яцюк.
– Много думал над этим... Вот, видите,
– Пока?
– А в будущем - посмотрим. Говорили мне, что он в последнее время намного хуже стал писать. Растратился, что ли... Да ведь не виделись мы, считай, лет шесть, хоть в одном городе жили... Что я теперь о нем знаю? Вот только жаль его, так жаль...
– До свидания, - сказал Трофиновский.
– Вот мой телефон. Если вспомните еще что-нибудь...
– Конечно, обязательно позвоню. Извините, что ничем не мог помочь.
– Спасибо за беседу, - наклонил голову Трофиновский, думая: "... а ведь он не все сказал, что знает. Говорил, в основном, о других, почти ничего о себе. Случайно?"
Трофиновский медленно шел по улице, обдумывая план дальнейшего расследования, вспоминая детали только что состоявшегося разговора, не подозревая, что выражение его лица сейчас напоминает печально-ироническую усмешку Яцюка. Слова инженера о неудавшейся любви пробудили воспоминания... Вон тот дом... Знакомый подъезд с крутой лестницей и часто ломающимся лифтом. По этой лестнице, возвращаясь из командировок, он взбегал на свой четвертый этаж с бешено колотящимся сердцем - от бега ли, от нетерпеливой ли радости?
– и расширяющиеся ноздри уже ощущали слабый запах духов, а руки - тепло родного тела...
Он вынужден был остановиться, такими яркими были воспоминания и так нарушили они ритм дыхания. И, конечно, остановился он как раз напротив подъезда...
Сколько раз он намеревался зайти - хоть на несколько минут, просто справиться, жива ли, здорова ли, все-таки не чужие были. И на этот раз ноги сами понесли его, и вот - ступени, крутые, со знакомыми выщербинами. И сердце колотится - быстрей, быстрей же! И вот уже дверь, и с левой стороны - нашел бы и в темноте - отполированная его пальцем кнопка звонка. Указательный палец уже знает, уже вспомнил крохотное усилие, с каким нужно надавить, чтобы далеко, в комнате, раздался звонок; уши будто бы слышат мелодичное: "Иду, иду..."
Сердце колотится так, что мутится сознание. Испарина покрывает лоб. И вдруг словно что-то случается с ним, неподвижно застывшим на лестничной площадке. Где-то раскрывается другая дверь, и пронзительный звонок заполняет уши так, что он на секунду глохнет. И уже знает, где находится эта дверь и этот звон: в нем самом. Он снова видит то, что час, секунду назад старался не вспоминать: Вадик с растерянным лицом, с вороватым взглядом, застегнутый не на ту пуговицу халатик, и жалкая виноватая улыбка: "Он зашел починить магнитофон, как ты просил..." Может быть, он бы и поверил - а так хотелось!
– если бы не безошибочно-беспощадная интуиция. И всякий раз, как только он хотел потом зайти, "просто проведать, заглянуть по дороге", она включала в памяти одни и те же кадры, сопровождая их шепотом: "Не смей! Это не твоя судьба, это - чужая женщина. Вадик - только повод".