Триумфальная арка

Ремарк Эрих Мария

— Ты прав, не стоило. Я только хотел показать тебе, что время, ставшее прошлым, утрачивает в сознании людей всякую реальность. Оно утешает, пугает и внушает безразличие. Поручика Бельского из Преображенского гвардейского полка я потерял из виду в Москве в 1917 году. Мы были друзьями. Он бежал на север через Финляндию. Мой путь лежал через Маньчжурию и Японию. Когда мы встретились с ним через восемь лет, мне казалось, что в последний раз я видел его в 1919 году в Харбине, а он утверждал, что это было в 1921 году в Хельсинки.

Разница в два года… и в несколько тысяч километров. — Морозов разлил вино по рюмкам. — Ну а тебя тут все-таки узнают. Ты не почувствовал себя как на родине?

Равик выпил. Вино было легким и холодным.

— В Швейцарии я однажды оказался совсем близко от немецкой границы, — сказал он. — Прямо рукой подать, неподалеку от Базеля. Одна сторона шоссе швейцарская, другая — немецкая. Я стоял на швейцарской стороне и ел вишни. А косточки сплевывал в Германию.

— И от этого ты почувствовал себя ближе к родине?

— Нет. Никогда я не был так далек от нее.

Морозов усмехнулся.

— Понимаю. Как тебе жилось?

— Как всегда. Но все стало гораздо труднее. Охрана границы усилена. Меня поймали один раз в Швейцарии, другой раз во Франции.

— Почему ты не давал знать о себе?

— Не знаю, что удалось разнюхать полиции. На них иной раз находит. Зачем подвергать опасности других? Ведь все наши алиби в конце концов не так уж безупречны. Лучше придерживаться старого солдатского правила: залечь и не шевелиться. А ты ждал писем?

— Я-то не ждал.

Равик посмотрел на него.

— Письма, — сказал он. — Что письма? Какая от них польза?

— Никакой.

Равик достал из кармана пачку сигарет.

— Странно, как все меняется в твое отсутствие.

— Не выдумывай, — возразил Морозов.

— Я вовсе не выдумываю.

— Всегда хорошо там, где нас нет. Вернешься на старое место, и все тебе кажется другим. А потом принимает прежний вид.

— Иной раз да, а иной раз и нет.

— Ты выражаешься довольно туманно. Но хорошо, что ты так просто ко всему этому относишься. Сыграем в шахматы? Профессор, мой единственный достойный противник, умер. Леви уехал в Бразилию — ему там обещали место кельнера. Сегодняшняя жизнь несется чертовски быстро. Ни к чему не следует привыкать.

— Верно, не следует.

Морозов внимательно посмотрел на Равика.

— Ты меня, кажется, не так понял.

— И ты меня тоже. Не уйти ли нам из этой пальмовой могилы? Я не был здесь три месяца, но тут по-прежнему воняет кухней, пылью и страхом. Когда тебе надо быть в «Шехерезаде»?

— Сегодня я вообще туда не пойду. У меня свободный вечер.

— Вот и хорошо. — Равик едва заметно улыбнулся. — Вечер светской изысканности, вечер старой России и больших бокалов.

— Пойдешь со мной?

— Нет. Надо отдохнуть. Несколько ночей подряд почти не спал. Во всяком случае неспокойно. Давай уйдем отсюда и посидим где-нибудь

еще часок. Давно этого со мной не было.

— Как, снова «вуврэ»? — спросил Морозов.

Они сидели за столиком перед кафе «Колизей». — Что с тобой, старина? Ведь вечер только начинается. Самое время пить водку.

— Ты прав. И все-таки выпьем «вуврэ». Меня это вполне устроит.

— Что с тобой? Возьми хотя бы коньяку.

Равик отрицательно покачал головой.

— По случаю приезда полагается в первый же вечер напиться до чертиков, — заявил Морозов. — Кому нужен этот героизм — трезво смотреть в лицо печальным теням прошлого?

— Я вовсе не смотрю им в лицо, Борис. Я просто потихоньку радуюсь жизни.

Равик видел, что Морозов не верит ему, но убеждать не хотелось. Он сидел за столиком у края тротуара, пил вино и спокойно глядел на вечернюю толпу. Пока он находился вне Парижа, все представлялось ясным и отчетливым. Теперь же все затуманилось, стало блеклым и вместе с тем красочным, все куда-то скользило, вызывая приятное головокружение, как у человека, который слишком быстро спустился с гор в долину и слышит все звуки, как сквозь вату.

— Ты куда-нибудь заходил до того, как пришел в отель? — спросил Морозов.

— Нет.

— Вебер несколько раз справлялся о тебе.

— Я позвоню ему.

— Что-то ты мне не нравишься. Расскажи, что с тобой было.

— Ничего особенного. Граница около Женевы охраняется очень строго. Пытался перейти сначала там, потом около Базеля. Оказалось не легче. В конце концов все же удалось. Простудился — ночь под открытым небом, снег, дождь. Но иначе было нельзя. Схватил воспаление легких. В Бельфоре один врач устроил меня в больницу. Втайне от персонала. Потом я десять дней жил у него дома. Надо будет выслать ему деньги.

— Сейчас ты здоров?

— Относительно.

— Потому и водки не пьешь?

Равик улыбнулся.

— Зачем весь этот разговор? Я немного устал, мне надо снова привыкать ко всему. Это действительно так. Странно, как много думает человек, когда он в пути. И как мало, когда возвращается.

Морозов протестующе поднял руку.

— Равик, — сказал он отеческим тоном. — Ты разговариваешь с твоим отцом Борисом, знатоком человеческого сердца. Не виляй и спрашивай. Пусть все поскорее останется позади.

— Хорошо. Где Жоан?

— Не знаю. Уже несколько недель я ничего не знаю о ней. Даже не видел ее.

— А до того?

— Сначала она еще спрашивала о тебе. Потом перестала.

— В «Шехерезаде» она больше не служит?

— Нет. Вот уже пять недель как не поет у нас. Потом заходила раза два и больше не появлялась.

— Ее нет в Париже?

— Думаю, что нет. По крайней мере, так мне кажется. Иначе я встречал бы ее в «Шехерезаде».

— Тебе известно, что она сейчас делает?