Триумвиры
Шрифт:
Полулежа у Красса в таблинуме, Цезарь говорил:
— Меня возмущает Цицерон своими связями с всадниками, ростовщиками, публиканами, дружбой с Аттиком, на сестре которого женился Квинт, брат Цицерона, а в особенности лицемерной речью «Об империи Гнея Помпея»…
Красс не верил речам Цезаря.
«Лжет», — думал он, исподлобья наблюдая за ним, и вдруг, прервав его, злобно сказал:
— Сенат получил сведения, что Лукулл заявил Помпею:
«Я начал войну и кончу ее. Полководцы перессорились, оскорбляли друг друга. А когда легионы изменили и перешли на сторону Помпея,
— Что же Помпей? — спросил Цезарь, не любивший душевных излияний Красса.
— Помпей вторгся в Понт, разбил Митридата… А ведь это дело мог бы завершить доблестный Лукулл, равный величием Сулле
— Лишь бы Помпей подольше оставался в Азии! — воскликнул Цезарь и прибавил; — Как думаешь, Крез, не следует ли привлечь на нашу сторону Лукулла?
«Хитрит», — усмехнулся Красс и, кивнув, ответил, точно предложение Цезаря приходило ему не раз в голову:
— Я переговорю с ним, как только он возвратится… Он должен ненавидеть Помпея за несправедливость…
Цезарь встал. Не понимал — притворялся Красс или действительно хотел начать переговоры с Лукуллом.
А Красс думал, посмеиваясь:
«Теперь он раскаивается… Конечно, выгоднее стоять у власти дуумвирам, чем триумвирам. Но я предпочел бы иметь дело с Лукуллом, чем с Помпеем — да поразит его Юпитер в Азии!»
XXIV
Манлий и Сальвий находились постоянно в разъездах, и Лициния скучала в вилле ветерана. Кругом нее суетились рабы и невольницы, занятые по хозяйству, плохо говорившие по-латыни, и не с кем было побеседовать, излить свою душу.
Пролетали недели и месяцы, точно Хронос гнал их при помощи Эола, и эта поспешность радовала Лицинию: скорее вернется Сальвий!
Не заметила, как влюбилась. Дни он стоял перед глазами, а по ночам снился веселый, влюбленный. И она томилась, ожидая, и не спускала глаз е пыльной дороги, пропадавшей за виноградниками. А когда Сальвий приезжал и она робко поглядывала на него, возлежавшего за столом, забывалось одиночество, скучные дни, и жизнь казалась солнечной равниной.
Однажды он приехал ночью. Проснулась от стука в дверь, услышала его громкий голос, ржание коня, уводимого рабом, но не вышла к нему из кубикулюма. Только приказала невольнице подать в атриум вина, свинины и хлеба.
Утром встретились в саду. Сальвий приветствовал ее низким поклоном, назвал госпожой и спросил, когда приедет из Рима Манлий.
Она ответила, что не знает, и села на скамью, опустив голову.
Сальвий стоял перед ней, не осмеливаясь сесть. Он не спускал с нее глаз, и она, чувствуя его взгляд, боялась поднять голову.
— Госпожа…
Сделала над собой усилие, взглянула: в глазах Сальвия было что-то такое, чего она еще не видела.
— Что скажешь, Сальвий? Молчал. И наконец тихо вымолвил:
— Помнишь, госпожа, день, когда я увозил тебя из той виллы? Тогда я назвал тебя перед
Вспыхнула. Сердце забилось. Опустила глаза. А он говорил:
— Госпожа моя, я свободнорожденный… Римляне называют иберов варварами; они так же величают и эллинов. Скажи, разве постыдно быть ибером, греком, галлом или германцем? Мы, варвары, умеем бороться за свободу и независимость… Вот ты, госпожа, разве ты не знаешь, над чем трудится наш господин Катилина, Манлий и я?
— Знаю.
— И ты, госпожа… Подняла голову:
— Я с вами. И с тобою, Сальвий…
Сёл рядом с нею, взял ее руку, сжал и погладил.
— Дни и ночи ты перед мною, — сказал он, — ты стала моей жизнью… Будь же в самом деле моей женою… Молчишь? О, неужели я тебя обидел, неужели…
Улыбнулась сквозь слезы:
— Нет, Сальвий! Не обидел ты меня… Я тоже… ты тоже стал моей жизнью…
Склонилась к нему, он обнял ее. Не видели подошедшего к ним человека, не слышали его слов. Это был Манлий.
Узнав о приезде Сальвия, он, спешившись, весь в пыли, прошел в сад, чтобы поговорить с ним.
— Очнись! — закричал он, тряся Сальвия за плечо. — С женой успеешь нацеловаться, а у меня важные дела…
Лициния вскочила и быстро скрылась за деревьями. А Манлий, сев на скамью, стал с увлечением говорить о деньгах, привезенных из Рима, о заказанном оружии и о людях, которых ему удалось завербовать. Он был доволен. Глаза его сверкали юношеским блеском. Смех звучал громкими раскатами.
Слушая его, Сальвий тоже увлекся. Впереди была борьба — вспоминал Малу, Мульвия, Сертория, Спартака, и сердце билось сильнее и сильнее. А когда подумал о Лицинии, радость захлестнула душу:
«Будем бороться вместе», — подумал он и пошел в дом вслед за Манлием.
XXV
Возвратившись в Рим, Лукулл занялся распределением несметных сокровищ, вывезенных из Азии, а в особенности золота и серебра в монете и слитках. Весь Рим говорил о бронзовой статуе Феба-Аполлона, вышиною в тридцать локтей, поставленной в Капитолии, о вишневом дереве из Кераза, об ониксовых амфорах, величиной с бочку, о девочках-Невольницах, отправленных в Мизенскую виллу, где некогда жила Корнелия — мать Гракхов, а потом Марий.
— Теперь приют добродетели станет приютом роскоши, удовольствий и телесных наслаждений, — насмехались популяры, нападая на Лукулла: со злорадством они вспоминали его богатства, войны, веденные без разрешения сената, обвиняли в грабежах, а народные трибуны налагали veto, как только сенат ставил вопрос о триумфе полководца.
Лукулл был взбешен. Ярость его увеличилась, когда он узнал, что любимая жена Клавдия была в связи со своим братом Публием Клодием, который возмутил против него полководца, легионы. Он не пожелал видеть ее, не захотел слышать лукавых уверений, плаксивых оправданий и развелся с нею. А однажды, встретившись у Катона с его сестрой Сервилией, он, очарованный ее красотой, умом и изяществом, решил на ней жениться. Катон был польщен выбором патриция и дал согласие.