Тривселенная
Шрифт:
— Спросите! — воскликнул он. — Спросите его, пока он не ушел! Вы же видите, он уходит! Он же все помнит! Именно сейчас он помнит все…
Раввин плечом отодвинул Подольского и начал бормотать что-то на иврите, возможно, молитву, Виктор услышал первые слова: «Барух ата, адонай…», он хотел приказать Чухновскому заткнуться, но почему-то не мог произнести ни слова, будто холод, исходивший от Аркадия, сковал и его.
Аркадий закрыл глаза, черты лица разгладились, сжатые в кулаки ладони расслабленно легли на пол, и в комнате возник запах
— О Господи! — выдохнул Виктор.
— Да передвиньте же его! — тонким голосом заверещал Лев Николаевич. — Он всю квартиру спалит!
Куда передвинуть? О чем он? Виктор заставил себя коснуться тыльной стороны ладони Аркадия. Чего он ждал? Вселенского холода? Жара адского пламени? Рука была холодной и закоченелой.
Виктор поднял руку Аркадия, сопротивлявшуюся ровно настолько, насколько была способна к сопротивлению рука трупа. На паркете отпечатался четкий след ладони.
— Последний всплеск энергетики, — сказал за спиной Виктора раввин.
Теперь меня лишат лицензии, — подумал Виктор, возвращаясь из мира странной детективной мистики в нормальную реальность московской ночи. Тело моего же сотрудника в моей квартире. Никаких следов насильственной смерти. И два безумных свидетеля. Тот, кто будет расследовать этот случай — не мне же это делать, на самом деле! — не примет на веру ни единого слова. А доказательств и вещественных аргументов — никаких.
Провал.
Хоть отправляйся следом за Аркадием туда, куда он ушел, чтобы…
Странно, но Виктор, никогда не отличавшийся ни религиозностью, ни склонностью к мистике, был уверен, что Аркадий ушел, чтобы продолжить расследование. Выполнить долг до конца. Понять.
И наказать?
Наказание он, похоже, начал с себя.
— Идите, — устало сказал Виктор, — я должен вызвать наряд.
— Куда? — быстро спросил Подольский. — Нас будут допрашивать?
— Я сказал: идите. Домой. В синагогу. К чертям. Чтоб духу вашего здесь не было, когда приедет опербригада МУРа. Ясно?
— Нет, — сказал Лев Николаевич, но требование выполнил: хлопнула дверь, Виктор и раввин остались вдвоем.
— Вы тоже, — Виктор показал Чухновскому на дверь.
Раввин смотрел на спокойное лицо Аркадия и размышлял о чем-то своем. Уходить он не торопился, и Виктору пришлось взять Чухновского под локоть и вытолкать из комнаты в коридор. Наружная дверь была открыта настежь — Подольский вылетел отсюда пулей, — и Виктор выставил раввина на лестничную площадку.
— Если к вам придут из МУРа, — сказал он перед тем, как захлопнуть дверь, — отвечайте что хотите, но ни слова об обряде. Если, конечно, вы хотите жить спокойно.
Виктор захлопнул дверь, не расслышав ответа Чухновского.
Когда он вернулся в комнату, ему показалось, что труп переместился ближе к дивану. Конечно, это было всего лишь ошибкой зрения — поза Аркадия не изменилась.
Виктор набрал номер диспетчерской. Передавая сообщение, он думал о том, что
Почему-то эта мысль не показалась Виктору нелепой.
Когда в квартиру вломились оперативники, Виктор стоял над трупом Аркадия и что-то шептал себе под нос. Смысла в его словах не было никакого, но время от времени Виктор повторял: «Барух ата адонай…»
Часть вторая. ТА, КТО ЖДЕТ
Глава первая
Благословен будь, Господь наш…
Может быть, я не должен был говорить этого? Тогда — что? Какие слова произносит человек, явившись в мир? Наверное, слова благодарности. Но они должны быть к кому-то обращены. К кому?
Благословен будь, Господь наш…
Я обращался к Нему, Его не видя. Я благодарил Его, не зная, существует ли Он на самом деле. А существовал ли на самом деле я сам?
Мысль показалась мне странной, и я раскрыл наконец глаза.
Господи, воля твоя…
Я лежал обнаженный на жестком ложе из пожухлой травы, было тепло, неудобно и вообще странно. Глаза мои смотрели в синее небо, на котором не было ни облачка. Солнце стояло невысоко, и я не мог понять — поднимается оно или садится. Что сейчас — утро или вечер? Это не имело значения по сравнению с множеством других вопросов, которые, не заданные еще, толпились в подсознании, готовые всплыть, как только я позволю себе думать, а не только видеть и ощущать.
Жесткие травинки впивались в кожу и мешали сосредоточиться. Я приподнялся на локте, но ничего не увидел, кроме серо-зеленой травы и неба, твердого, как купол собора.
Я не знал, что такое собор, но сейчас меня интересовало другое. Странный звук послышался издалека, а может, он звучал вблизи, я не мог определить расстояние до источника, и почему-то это раздражало меня больше всего в новом для меня мире.
Уперевшись обеими руками, я сначала встал на колени, а потом поднялся на ноги и увидел наконец, что травяной ковер, на котором мне было не очень удобно лежать, простирается почти до самого горизонта, а там, вдали, начинались строения, похожие на украшения, висевшие на елке в моей комнате, когда я был маленьким и ходил в детский сад.
Странная эта мысль промелькнула, я успел только подумать о том, что не понимаю значения и половины слов, пришедших мне в голову. Елка? Детство? Разве у меня было детство — когда маленький, когда тебя кормят с ложечки, когда ты играешь в солдатиков и строишь снежные горки? У меня не было детства и не могло быть, потому что в мир я пришел только что и еще не вполне уверенно пользовался словами.
Я медленно пошел в сторону домов и звука, то приседая под его тяжестью, то вытягиваясь, когда звук поднимался ввысь, подпирая солнце.