Тривселенная
Шрифт:
— Я люблю тебя, — прошептал я, ощущая сквозь тончайшую ткань мыслей, в которую была обернута женщина, теплоту ее тела.
— Я люблю тебя, — повторила она, и, услышав эти слова, я понял наконец суть любви в этом мире, где женщины не рожали детей, где равноценными и равно вводящими в экстаз были обладание физическое и обладание духовное, и где никакие моральные нормы не могли быть нарушены по той естественной причине, что в системе, идеально сбалансированной материальным и духовным существованием, законы морали стали природными законами, такими, как в моем мире — законы Ньютона, и нарушить их не мог никто, даже если
Трава на склоне ожила, деревья зашелестели кронами, и солнце из белого стало таким, каким и должно было быть в полдень — яркожелтым с зеленым ободом хроомосферы и синеватыми сполохами протуберанцев. Оно было похоже на веселого осьминога, плававшего по яркоголубой поверхности океана.
Я успел увидеть у самых деревьев дом о двух этажах — мое представление о том, каким должен быть шалаш, в котором двое способны пережить все, даже собственное представление о рае. Вечность закончилась, но и мгновению любви тоже был положен конец.
Подольский — или Фай, как он себя называл, — пришел, видимо, в себя. Я увидел, как становится грубой материей большая и глубокая мысль.
Сначала сгустился воздух у основания холма, там, где стоял дом Даэны. Вещество рождалось из идеи о веществе и проникало в мир, расталкивая атомы, резкий порыв ветра едва не сбил меня с ног, но я удержался, а Даэна не смогла — она больше, чем я, была ошеломлена нападением, хотя и должна была лучше понимать, насколько оно неизбежно.
Даэна упала и ухватилась обеими руками за куст растения, чтобы не покатиться по склону, я наклонился, но руки мои, протянутые к женщине, натолкнулись на неожиданно возникшую между нами преграду — я видел ее мыслью, это была шершавая стена, не очень высокая, но совершенно для меня непреодолимая.
Шар, идеальный по форме и жуткий по содержанию, медленно покачивался на том месте, где стоял дом. Живым существом шар быть не мог, поскольку собственного сознания не имел, будучи лишь проводником чужого. Но мысли, желания, идеи, составившие его структуру, я воспринимал так же отчетливо, как и блики от солнца на его блестящей поверхности.
Назначение у шара было одно: принять меня в себя и тем самым — убить.
Вопреки силе тяжести шар покатился вверх по склону холма. Даэна пыталась встать, цепляясь за ветки куста, ветер, ставший ураганом, бросал ее на землю снова и снова, она не смотрела вниз, взгляд ее был направлен в мою сторону и что-то говорил, о чем-то молил или наоборот — приказывал, но созданный Фаем барьер, видимо, не пропускал также и мыслей.
Должно быть, со мной случилась истерика — странно, я всегда думал, что в критических ситуациях способен владеть собой, да и могло ли быть иначе? А сейчас меня охватил страх, панический, мертвящий, и я закричал, если можно вопль, излученный сразу всеми клетками тела, назвать криком, тем более, что физически из моих легких вырвался только тихий хрип. Сейчас шар скользнет по телу моей любимой, сомнет ее мысли, переварит их, обратит в собственные идеи, а тело разложит на атомы, и важно ли, что с этими атомами станет потом? И мне нечего было противопоставить этой жестокой, неумолимой и, тем не менее, единственно моральной в этом мире силе.
Странное у здешней природы понятие о морали!
На мгновение замедлив движение, шар выстрелил. Будто щупальце взвилось над идеально гладкой поверхностью —
Щупальце отделилось от шара и ринулось вперед.
Что я мог сделать в оставшуюся секунду? Только одно — остановить время, растянуть секунду до вечности.
Это было невозможно.
Значит, наоборот — уйти самому туда, где время имеет иную структуру и где я мог бы продумать свои действия. В мой мир. Туда, где на таком же холме ждали смерти другие знакомые мне люди — меньше любимые, но так же связанные со мной судьбой и самой жизнью.
Я оставил их, чтобы вернуться, и теперь я должен был оставить Даэну, чтобы вернуться опять.
Можно ли вернуться, уходя?
Я попытался.
Глава двенадцатая
После того, как я ушел отсюда, услышав зов Даэны, не прошло и секунды. Катер дорожной полиции все еще менял эшелон, а следовавшая за ним машина амбуланса издавала звуки, способные любого раненого в дорожном происшествии довести до состояния клинической смерти.
Виктор вытащил из кобуры боевой «шидлер» и сдернул колпачок. Когда-то я трижды стрелял из боевого «шидлера» — было это на тренировочных стрельбах, поскольку в списке оружия, разрешенного к употреблению частными детективами моего звания, этот тип пучкового пистолета не значился. Виктор хотел использовать «шидлер» против дорожной полиции? Это была верная смерть — сначала чужая, но в конечном итоге собственная, поскольку гибели коллег полиция не прощала никогда, и уж тем более — сошедшему с ума частному детективу.
Что я мог предпринять?
Пилот полицейской машины был считай что мертв, потому что, сдернув с «шидлера» колпачок и активировав реактор, Виктор теперь обязан был сделать выстрел. Он даже не стал целиться, просто поднял оружие на уровень груди и прерывисто вздохнул, будто понимал, что это последний вздох в его жизни.
Мне ничего не оставалось, кроме как встать на пути пучка. Я взлетел в воздух, мысленно оттолкнувшись от травы, показавшейся мне не просто жесткой, но острой, как бритва, — я порезал себе сознание, хотя и не смог бы точно объяснить, что это физически означало.
Из плоского конца «шидлера» вырвался тонкий невидимый для глаза луч (я знал, что ускоренный поток частиц невидим для глаза, но это не мешало мне знать, с какой скоростью и в каком направлении несутся быстрые мезоны), рассек меня на миллионы частей — по сути, на миллионы не связанных друг с другом мыслей, — и замедлил движение, будто натолкнувшись на сверхплотную преграду.
Когда я опять ощутил себя единым целым, то понял, что добился своего — пучок продолжал движение к цели, но уже не представлял для нее существенной опасности.
Полицейские, которым я спас жизнь, получили возможность сделать залп, уничтожив сошедшего с ума детектива.
Этого я допустить тоже не мог. Рессеянная энергия потока частиц вновь сконцентрировалась — в форме невидимой стены, образовавшейся на полпути между пикировавшим катером и не успевшим ничего понять Виктором. Прошли долгие полсекунды, в течение которых я пытался осмыслить то, что делал и главное — понять, как я это делаю, не принадлежа, по сути, этому миру и следовательно не имея, в принципе, возможности управлять происходившими здесь материальными процессами.