Трижды преданный
Шрифт:
– Как вы? – заботливо поинтересовалась молодая женщина в спортивном костюме. Она с тревогой и жалостью смотрела на Вику и сжимала в пальцах мобильник.
– Нормально, – проговорила Вика и постаралась улыбнуться: – Все хорошо.
Получилось, видимо, не очень, ей не поверили, проводница и женщина переглянулись, потом проводница сказала:
– Вам
– Я была, – проговорила Вика, чувствуя, что еще немного, и разревется уже по-настоящему, слезы и отчаяние переполняли ее, искали выход, и сдерживаться уже не было никаких сил.
– И что он сказал? – спросила женщина. – Поставил вам диагноз?
– Пять недель.
Женщина сначала не поняла ее, потом вдруг радостно улыбнулась, сжала Вике ладонь.
– Все будет хорошо, не сомневайтесь, это бывает на ранних сроках. Вам надо отдохнуть. Поспите, мы не будем вам мешать.
Она шагнула к выходу, проводница попятилась, пропуская ее, закрыла дверь, напоследок с любопытством оглядев Вику с ног до головы. Дверь закрылась, стало тихо и очень спокойно, мерно стучали колеса, за окном мелькали деревья и дома, дрожали провода, поезд набирал ход и гудел, как пароход в тумане. Поспать, да, было бы неплохо, но надо переодеться, а ничего нет. Домой она, как и сказал Олег, не возвращалась, приехала в мотель, в чем была, прихватив с собой документы и медицинскую карту. Пять недель – Вика прижала ладонь к животу, прикрыла глаза. Ребенок родится в ноябре, как раз перед ее днем рождения. Врач сказал, что все в порядке, отклонений нет, но надо сдать еще несколько анализов, чтобы знать наверняка.
Вика повесила пуховик на крючок, и тут взгляд упал на большую серую сумку, которую кто-то затолкнул под стол. Она вытащила ее, поставила рядом с собой, оглядела со всех сторон. Это ж надо – выдумал: возьми мои вещи… А она, дурочка, так и сделала, да еще и таскала с собой эту тяжесть, знала бы, что так получится – выкинула бы на вокзале или отдала водителю, что забрал ее из мотеля.
Она открыла застежку, распахнула сумку. Внутри оказался черный плотный пакет, и ей пришлось повозиться, чтобы найти, где он открывается. Наконец она развернула его, заглянула внутрь. Там были деньги, много пачек, перехваченных банковской лентой, они лежали одна на другой, сложенные в аккуратные стопки, и, кроме них, в сумке ничего не было. Вика достала одну пачку, вторую, поднесла к глазам, бросила их на столик, пересела на соседнюю полку и смотрела на сумку со стороны. «Что это…» – ей снова стало душно, с ног до головы окатило жаром, но уже по-другому: сначала от страха, а потом… «Господи, как же так… Почему ты не пришел, зачем ты оставил мне это… Почему я…» Все вдруг стало понятно, будто кто на ухо нашептал, объясняя, что теперь точно все, конец. Олега нет, она больше его не увидит, а это…
Вика закрыла окно, сложила деньги в сумку, убрала ее под стол, легла на полку, положив ладони под щеку, и смотрела в полумрак перед собой. Вагон покачивался на стыках, колеса гремели, убаюкивая, убийственное чувство сиротства, ненужности, лишней в этой жизни, что течет, как песок сквозь пальцы, и слезы исчезли, словно их не было и в помине.
Воспоминания – звуки, краски, слова – накрыли, как одеялом, и Вика не сопротивлялась им, переживая заново те мгновения, будто прощалась с ними и понимала, что ничего не забудет, и никому не расскажет, даже тому, кто еще лишь готовится появиться на свет. Для него она придумает какую-нибудь сказку, может, грустную, может, смешную, но не скоро, лет через пять, а то и позже. А может, ничего и придумывать не придется…
«Мне нельзя плакать, нельзя, или нам обоим будет плохо. Мне нельзя волноваться», – сквозь сон в такт стуку колес крутилось в голове, и это была лучшая колыбельная в жизни Вики.