Трое и весна
Шрифт:
Несколько девчонок тут же подняли руки. Ребята не торопились. Мы с Андреем тоже. Однако учительница на поднятые руки не обратила внимания, как моя мать не обращает внимания на хорошие и отличные оценки в табелях, и остановила взгляд на нас с Андреем. Мы хотя перед уроком минут пять тренировались, как сидеть независимо и смотреть смело на Марию Игнатьевну, но пяти минут нам не хватило.
— Ну-ка, Слава и Андрей, читайте, что вы там сотворили. Кто первым начнёт?
Мы стояли и молчали.
— Может, жребий бросите? Не хотите? Тогда давайте дуэтом, —
Наш «дуэт» с большим трудом выдавил из себя:
— Мы… не написали… Не успели…
Мария Игнатьевна даже очки сняла от удивления, её лицо стало каким-то беззащитным и обиженным.
— Как это — не успели? Вы что — болели?
— Ещё как болели! — насмешливо сказал Степан, обрадовавшись, что не его «зацепила» учительница. — Двустороннее воспаление хитрости!
В классе раздался хохот. Громче всех смеялся Степан. А сам тоже не вынул тетради.
Стоим с Андреем и сгораем от стыда. Мария Игнатьевна глубоко вздохнула и поставила нам в журнал по двойке. И добавила, что никогда не ждала такого от нас.
До конца урока сидели мы красные, уткнувшись носами в парту. Еле дождались звонка. Андрей погонял футбол на школьном дворе, его команда выиграла, и он повеселел. Меня в игру не взяли, и я совсем пал духом.
После уроков опрометью выскочил из школы и, не подождав Андрея, помчался домой.
Чем ближе подходил к дому, тем тяжелее становились ноги, хотя хорошо утоптанная тропа уже высохла, ходить по такой дорожке — одно удовольствие. Что я скажу отцу, матери? Мать обещала вечером испечь моих любимых гречневых блинов. Она мне блинов со сметаной, а я ей — двойку. Вот так подарок в первый день четвертой четверти!
И не дошёл до хаты. Свернул в сарай, залез в сено, зарылся с головой. Повздыхал, повертелся, уснул.
Испуганно вскочил оттого, что меня чем-то горячим и мокрым мазнули по щеке. Не сразу понял — это наш пёс Жук отыскал меня. А вслед за Жуком появился отец.
— Ты почему здесь улёгся? — спросил он, — Может, на речке провалился и боишься идти домой? — В голосе его тревога.
— Если б на речке… провалился… — безнадёжно махнул я рукой. — Двойку получил… Сочинение не написал.
И неожиданно разревелся, как в прошлом году, когда порезал о стекло пятку.
Отец, как маленького, прижал меня к груди.
— Не горюй, сынок, дело поправимое. Вот успокоишься, сядешь к столу — и сочинение само ляжет на бумагу, как ровная дорога под гусеницы. А знаешь что, — вдруг заговорщицки заблестели его глаза, — не скажем матери о двойке. Зачем её огорчать? А вечером — я постараюсь пораньше в мастерской управиться, трактор у меня уже в полном порядке, — пойдём с тобой смотреть весну. Глядеть будем в четыре глаза, больше увидим. А потом за стол сядешь. Согласен? — Он подал большую и твёрдую, как доска, ладонь.
Конечно, согласен, — протянул я свою руку, и она спряталась в отцовской ладони.
— Тогда полный порядок в тракторных бригадах, — бодро сказал отец.
Одним движением опустил меня с копны сена вниз, отряхнул, вытер мне слезы платком, густо пахнущим машинным
И мы, как будто ничего не случилось и не было у нас никакого разговора, пошли в хату. Жук бежал рядом и подмигивал нам: мол, все знаю, но тайну вашу никому не выдам.
Сказав после ужина матери, что мы выйдем подышать свежим воздухом («Нашли, когда дышать, — пожала мать плечами, — сейчас на дворе одна сырость и микробы»), мы втроём — разве мог остаться дома Жук, который знал о нашей тайне? — прошли через огород к речке.
Жук, залаяв, метнулся к чистой от снега заплатке земли на холмике, где уже робко зеленела трава.
— Когда ж она успела вырасти? — заморгал я глазами. — Только позавчера потеплело…
Отец присел, потрогал траву.
— Это, сынок, не новая выросла, а старая ожила. Ну, скажи, разве это не чудо: всю зиму, в мороз, в метель квёлая травка бережёт в себе зелёную жизнь.
Я тоже наклонился, осторожно погладил траву. А Жук засопел, нюхая её. Соскучился по запахам зелени.
— Отойди! — отогнал я его. — Ещё нанюхаешься, когда придёт настоящая весна.
— Нет, он не траву нюхает, — улыбнулся отец, — мышь почуял. Сидит где-то неглубоко в норе, хвостатая, и прислушивается, скоро ли ручьи побегут, тепло придёт. Тогда можно будет вылезть наверх.
Жук рассердился на мою непонятливость, шаром скатился вниз и пропал в ивняке.
— Пошли и мы туда, — дёрнул меня отец за рукав.
Хотя под ногами чавкал снег вперемешку с грязью, мы забрели в ивняк.
— Видишь, — взял отец в руки веточку, — а почки осторожные: лишь белые носики высунулись из коричневых шубок. Вот когда дадут им знать серёжки-разведчики, что наступило настоящее тепло, тогда и выпустят они зелёные листочки.
— А вон, вон, — показал я рукой на верхушку ивы по ту сторону речки, где уселась встопорщенная ворона, она, не умолкая, каркала, — ворона весну предвещает. Ишь, старается, даже охрипла…
Ветер, который веял несильно, ровно и спокойно, вдруг порывисто дунул. И нас обволокло целое облако запахов, прилетевших с речки, с поля, где резко чернела сгорбленная пахота. Холодно и знакомо пахло талым льдом, свежей землёй.
— А знаешь, когда весну особенно чувствуешь? — тихо сказал отец. — Когда пашешь ночью; Едешь по полю на тракторе, точно по душистому чёрному бездонному морю. Когда кончишь работу, остановишь мотор и наступит тишина, как-то даже боязно выходить из кабины: а вдруг нырнёшь в эту глубину? Стоишь на земле, вспаханной тобой, — пушистой, тучной, — и так на душе хорошо, светло!
Из ивняка выскочил Жук, тихонько тявкнул. Мол, пора домой. Мы пошли обратно.
Когда приблизились к дому, я заглянул отцу в глаза.
— А меня возьмёшь с собой, когда будешь пахать ночью?
Отец дёрнул меня за ухо шапки.
— Обязательно возьму.
Сочинение я писал так, точно кто-то водил моей рукой.
Не заметил, как последнее предложение легло на бумагу.
Отец, осторожно оглядываясь на кухню, где мать мыла посуду, прочитал сочинение. Улыбнулся украдкой.