Трое под одной крышей
Шрифт:
— Что я, зверь, что ли…
— Ты суровый ангел. Но почему ты так мало улыбаешься? Женщины проделывают такую трудную работу — рожают, а ты их не поощряешь.
— Они и без моего поощрения проделывают это по несколько раз.
Он не сдавался:
— Но улыбка и веселое слово помогают людям!
— Знаешь. Гога, я не такая, как ты. Мне надо сделать над собой усилие, чтобы улыбнуться. Говорят, это потому, что я росла без матери…
Она была сдержанная, необщительная. И совсем не тот тип женщин, который ему нравился. Надя — хрупкий, белокурый мотылек —
Когда он впервые позвал ее к себе домой, она согласилась легко и удивила его тем, что без сопротивления пошла навстречу его домогательствам.
Потом он был удивлен еще больше — почти до испуга.
— Почему ты мне ничего не сказала?
— Это несовременно и смешно, не правда ли?
— Ну, прости… я же не знал…
— Какими словами я должна была тебя предупредить? Будь спокоен, на тебе нет никаких обязательств. Мне больше тридцати лет.
— Лиля, ты говоришь со мной, как с врагом!
Она заплакала. И тогда Гога понял, что ее боль — это его боль. И так будет всегда.
Суббота — день не операционный, если только «скорая» не доставит какой-нибудь сюрприз. Насчет ситуации в своем доме он спокоен. Там, скорее всего, течет мирная жизнь. Лиля ему сказала:
— Раз навсегда — не беспокойся. Я не поставлю тебя в положение зерна между двумя жерновами.
Так что настроение бодрое, и можно заняться обходом.
Все-таки одно дело, отложенное на сегодня, напоминает о себе как тяжкий долг.
Еще в четверг, после профессорского обхода палат, Вадим Иванович спросил:
— Что это у тебя Буликова третью неделю лежит? Это же совершенно бессмысленно.
Гога и сам знал, что бессмысленно. Зою Буликову надо было выписать еще на прошлой неделе. Все анализы произведены, снимок сделан, посев ничего не дал, и, лежа в больнице, она только теряла то немногое время, которое еще отпущено ей для нормальной жизни.
Он не мог приучить себя в первую очередь преодолевать самое тяжелое. Поэтому начал обход с более благополучных мужских палат.
Громадный красавец болгарин позавчера, в припадке послеоперационного шока, буйствовал так, что ему пришлось заново накладывать швы. Теперь он лежал тихий и грустно моргал сливовыми глазами. Георгий Степанович, осмотрев его, погрозил ему пальцем, хотя бедный болгарин ни в чем не был виноват. Он и попытался это доказать, мешая русские и болгарские слова, но Гога засмеялся и похлопал болгарина по богатырскому плечу.
Затем Гога обошел все койки и выслушал все многословные жалобы и однообразные просьбы, сводящиеся к двум вариантам: «Нельзя ли обойтись без операции?» и «Когда же наконец вы меня прооперируете?» Только один старик, желтый и бестелесный, молча проводил его всезнающим, уже потусторонним взглядом.
У дверей женской палаты прохаживалась Рая Артанова. Четыре дня назад ее доставила «скорая» с диагнозом «пиелонефрит». Со второй половины дня Раю сотрясал озноб, к вечеру температура поднималась до
— Ну что, Раечка, приходил? — с надеждой спросил Георгий Степанович.
— Да пусть он подохнет, на черта он мне нужен! — Она встряхнула головой с накрученными на бигуди прядками пегих волос. — Маленький, невидный… Если хотите знать, я с ним даже не расписанная! Вышвырну из дома — и окончена его роль в моей жизни.
— Гляди, пробросаешься, — предостерег Георгий Степанович. — Иди в палату, я тебя посмотрю. И не волнуйся, никуда он не денется. Что ты, мужчин не знаешь, что ли? Дела, наверное, задержали.
Рая охотно согласилась:
— Вообще-то у него рейс. Но все-таки свинство. Жена в больнице, а ему до фени. Выгоню, будет знать.
В палате он прежде всего увидел глаза Зои Буликовой. Глаза эти напряженно следили за Георгием Степановичем, лишая его легкости общения с больными.
В последние годы Зоя уже много раз лежала в стационарах и знала свое положение. Сам господь бог не мог бы извлечь из ее почек коралловые камни, разросшиеся, как оленьи рога, и разрушающие ткани.
Гога присел на край ее койки и, уже в который раз, подивился могучей сопротивляемости человеческого организма. Ни желтизны, ни худобы. Цветущая, красивая, она могла быть эталоном зрелой женственности.
Один раз во время вечернего дежурства он слышал, как Зоя пела для женщин своей палаты:
Я ехала домой, я думала о вас, Тревожно мысль моя и путалась и рвалась. Дремота сладкая моих коснулась глаз, О, если б никогда я вновь не просыпалась!Пела она негромко, безукоризненно чистым, звенящим голосом. «Еще, Зоенька, спой еще!» — просили женщины. А Гога тогда подумал: «Хоть бы она действительно заснула и больше не проснулась».
Георгий Степанович измерил Буликовой давление, выслушал сердце и сказал как можно естественнее:
— Ну что ж, сделано все, что можно, в понедельник мы вас выпишем…
Зоя заволновалась:
— Как же так, Георгий Степанович? Вы ведь хотели еще посев сделать, пробу на действие лекарства.
— Сделали. Очень слабая чувствительность, только на невиграмон. Попринимайте его. Это можно дома.
— Да я его уже тонны выпила! Вы прошлый раз обещали, что профессору Яблонскому меня покажете. Может быть, он что-нибудь назначит.
— Ничего нового Яблонский вам не скажет. Вадим Иванович смотрел ваши последние анализы.
— Вы мне о нем не говорите! Это он во всем виноват, — с ненавистью сказала Зоя. — Я шесть лет назад у него лежала. Тогда еще можно было операцию сделать, а он мне ничем не помог. Сейчас вы меня домой на смерть посылаете и не думаете, что мне еще сорока лет не исполнилось, я жить хочу…