Трое в лодке, не считая собаки
Шрифт:
Мы заказали по почте четырехвесельный скиф. Когда с чемоданами мы спустились на пристань и назвали себя, лодочник воскликнул:
— Как же, как же! Это вы заказали четырехвесельный скиф. Все в порядке. Джим, тащи сюда «Гордость Темзы».
Мальчик ушел и через пять минут возвратился, с трудом волоча за собой фрагмент ископаемой древесины, по всей видимости откопанный совсем недавно, причем откопанный неосторожно, с нанесением неоправданных повреждений в процессе раскопок.
Лично я при первом взгляде на данный предмет решил, что это какой-то реликт эпохи Древнего Рима. Реликт чего именно я не знаю, скорее всего, гроба.
Верховья Темзы
Чтобы урегулировать конфликт, мы обратились к мальчику. Мы сказали, чтобы он не боялся и сообщил правду как есть. Была ли окаменелость китом пре-библейских времен или гробом эпохи раннего Рима?
Мальчик сказал, что это была «Гордость Темзы».
Подобный ответ со стороны мальчика мы сначала нашли весьма остроумным, и за такую находчивость кто-то даже выдал ему два пенса. Но когда он уперся, и шутка, как нам показалось, стала переходить границы, мы разозлились.
— Ладно, ладно, юноша! — оборвал его наш капитан. — Хватит нам тут болтать. Тащи это корыто обратно к мамаше, а сюда давай лодку.
Тогда к нам вышел сам шлюпочник и заверил нас, своим словом специалиста, что данный предмет на самом деле является лодкой; больше того, это и есть тот самый «четырехвесельный скиф», выбранный для нашего сплава по Темзе.
Мы разворчались. Мы считали, что он мог бы, по крайней мере, ее побелить или просмолить бы. В общем, сделать хоть что– нибудь, чтобы она отличалась от обломка кораблекрушения хоть как– нибудь. Но он не находил в ней никаких изъянов.
На наши замечания он даже обиделся. Он сказал, что выбрал для нас лучшую лодку из всего своего фонда, и что мы еще должны сказать спасибо.
Он сказал, что «Гордость Темзы», как она тут стоит (или, вернее, находится), так и прослужила верой и правдой сорок лет только на его памяти; никто никогда ни разу на нее не жаловался, и он вообще не поймет, зачем нам сейчас это нужно.
Мы больше не спорили.
Мы связали веревочками части этой так называемой лодки, раздобыли немного обоев, налепили их на самые изгаженные места, помолились и ступили на борт.
За шестидневный прокат останца с нас содрали тридцать пять шиллингов. На любом складе, где продается плавник, мы приобрели бы такой предмет, со всеми потрохами, за четыре шиллинга и шесть пенсов.
На третий день погода испортилась (простите, я говорю уже о теперешнем путешествии), и из Оксфорда в обратный путь мы вышли под самым дождем, мелким и нудным.
Река — когда солнце сверкает в танцующих волнах, красит золотом серо-зеленые стволы буков, сверкает во тьме прохладных лесных троп, прогоняет с мелководья тени, швыряется с мельничных колес алмазами, шлет поцелуи кувшинкам, резвится в пенистых запрудах, серебрит мшистые мосты и стены, ласкает всякий крохотный городишко, озаряет каждую лужайку и тропку, прячется в тростниках, смеется и подглядывает из бухточек,
Но река — холодная и безрадостная, когда нескончаемые капли дождя падают на сонные темные воды, как будто где-то в мрачном покое плачет женщина, а леса, угрюмые и молчаливые, стоят в своих мглистых саванах по берегам как некие привидения, как безмолвные духи, с укоризной взирающие на зло, как духи забытых друзей — это призрачные воды в стране пустых сожалений.
Солнечный свет — это горячая кровь Природы. Какими тусклыми, какими безжизненными глазами взирает на нас мать Земля, когда солнечный свет покидает ее. Тогда нам тоскливо с нею; она как будто не узнает нас и не любит нас. Она подобна вдове, потерявшей любимого мужа — дети трогают ее за руки, заглядывают в глаза, но она даже не улыбнется им.
Целый день мы гребли под доджем — тоска просто ужасная. Сначала мы делали вид, что нам это нравится. Мы говорили, что вот оно разнообразие, и нам интересно познакомиться с Темзой во всех ее разнообразных аспектах. Нельзя же рассчитывать, что солнце будет все время, да нам этого и не хотелось. Мы уверяли друг друга, что Природа прекрасна даже в слезах, и т. д. и т. п.
Мы с Гаррисом, первые несколько часов, были просто в восторге. Мы затянули песню о цыганской жизни — как она восхитительна, открыта грозе, солнцу и каждому ветру! — и как цыган радуется дождю, и какая дождь для него благодать, и как он смеется над всеми, кому дождь не нравится.
Джордж веселился более воздержанно и не расставался с зонтиком.
Перед завтраком мы натянули брезент и так плыли до самого вечера, оставив лишь узкий просвет на носу, чтобы можно было шлепать веслом и нести вахту. Таким образом мы прошли девять миль и остановились на ночлег чуть ниже Дэйского шлюза.
Если честно, что вечер мы провели славный я сказать не могу. Дождь лил с молчаливым упорством. В лодке все отсырело и липло к рукам. Ужин не удался. Холодный пирог с телятиной, когда есть не хочется, тошнотворен. Мне хотелось отбивной и сардин. Гаррис пробормотал что-то насчет палтуса под белым соусом и отдал остатки своего пирога Монморанси (который от них отказался и, будучи таким предложением явным образом оскорблен, отошел и уселся в конце лодки, один).
Джордж потребовал прекратить разговоры о подобных вещах; во всяком случае до тех пор пока он не покончит с холодной отварной говядиной без горчицы.
После ужина мы сыграли в «Наполеон» [70] . Мы играли часа полтора, причем Джордж выиграл четыре пенса (Джорджу всегда везет в картах), а мы с Гаррисом проиграли ровно по два.
Тогда мы решили прекратить азартные игры. Как сказал Гаррис, они порождают нездоровые чувства, если переувлечься. Джордж предложил продолжить, чтобы мы смогли отыграться, но мы с Гаррисом в поединок с Судьбой предпочли не вступать.
70
После ужина мы сыграли в «Наполеон». — «Наполеон» (англ. название penny nap), карточная игра. Играют от двух до шести человек. Посреди стола ставится коробка, в которую кладутся штрафы и суммы за сдачу карт и которая называется «клад Наполеона». Этот клад в конце концов достается выигравшему. Правила игры просты и не требуют особых интеллектуальных усилий.