Трое за границей
Шрифт:
Он ответил:
— Люди.
Я сказал:
— По сравнению с другими городами — Париж, Лондон, Берлин — что вы о нем думаете?
Он пожал плечами:
— Он больше. Что еще сказать?
Один муравейник как две капли воды похож на другой. Столько дорожек, узких или широких, где маленькие создания роятся в причудливой неразберихе. Эти куда-то спешат, деловые; эти остановились потрепаться. Эти согнуты непосильной ношей, эти просто греются на солнышке. Сколько кладовок, забитых кормом; сколько норок, где крохотные существа спят, питаются, любят; вот в уголке лежат их белые косточки. Этот улей побольше, тот поменьше.
Также в этой книге не будет народных преданий.
Во всякой долине, где есть какая-то крыша имеется своя песня. Я сообщу фабулу, вы можете передать ее стихами и положить на собственную музыку: жила-была девушка, появился парень, полюбил ее и уехал.
Это однообразная песня, существующая во многих языках (молодой человек, должно быть, объехал весь свет). Его хорошо помнят в сентиментальной Германии; обитатели голубых Эльзасских гор также помнят его среди своих; побывал он, если память не изменяет мне, и на берегах Аллан-Уотер. Ни дать ни взять Вечный Жид; глупые девчонки до сих пор, так рассказывают, прислушиваются к затихающему стуку его копыт.
В наших краях, где так много развалин, которые когда-то давно были многоголосым жильем, сохранилось немало легенд. И опять же я передам вам суть, а вы готовьте блюдо себе по вкусу. Возьмите одно-два человеческих сердца (годных друг другу), добавьте пучок человеческих страстей (их не так много, полдюжины максимум), заправьте смесью добра и зла, приправьте все это соусом смерти, и подавайте когда и где пожелаете. «Келья святого», «Башня с привидениями», «Могила в темнице», «Гибель влюбленного» — называйте как вам угодно, жаркое все то же самое.
Наконец, в этой книге не будет описаний природы. С моей стороны это не лень. Это самоконтроль. Нет ничего легче чем описывать природу. И нет ничего труднее (и бессмысленнее) чем это читать. Когда Гиббону, описывая Геллеспонт, приходилось полагаться на выдумки путешественников, а Рейн английским студентам был знаком главным образом по «Запискам» Цезаря, каждому бродяге надлежало, по мере своих способностей, описывать, неважно как далеко он ехал, все что он увидит. Д-р Джонсон, который ничего кроме пейзажа Флит Стрит в общем-то и не знает, прочитает описание торфяного болота в Йоркшире с удовольствием и практической пользой. Кокни, который никогда не забирался выше Кабаньего хребта в графстве Суррей, описание Сноудона прочитает с замирающим сердцем. Но мы — вернее, паровой двигатель и фотографический аппарат для нас — все это переменили. Человек, который каждый год играет в теннис у подножия Маттерхорна, а в бильярд на вершине Риги, не скажет «спасибо» за доскональное скрупулезное описание Грампианских гор. Среднему обывателю, который знаком с дюжиной картин маслом, сотней фотографий, тысячью журнальных иллюстраций и парой панорам Ниагарского водопада образное описание данного объекта утомительно.
Один мой друг-американец, человек образованный, который любил поэзию просто и без затей, как-то сказал мне, что посредством фотоальбома за восемнадцать пенсов приобрел такое точное и исчерпывающее представление об Озерном крае, какое не получил из сочинений Кольриджа, Саути и Вордсворта, взятых вместе. Также помню его замечание на счет всего предмета литературных описаний природы; за такое он
Что касается этого вопроса, в моей памяти отчетливо сохранился один жаркий школьный день. Был урок английской литературы. Вначале нам дали читать какое-то длинное, но в остальном терпимое стихотворение. Как звали автора я, к своему стыду, забыл, так же как забыл название стихотворения. Мы закончили чтение, захлопнули книги, и учитель, добродушный седой джентльмен, предложил нам своими собственными словами пересказать, что мы только что прочитали.
— Расскажите мне, — предложил учитель воодушевляюще, — о чем же здесь говорится?
— Здесь, сэр, — сказал первый мальчик (набычившись и с явным конфузом, словно вопрос был такой, которого сам бы он трогать не стал), — говорится о деве.
— Верно, — согласился учитель. — Только расскажи своими словами. «Дева» у нас, в общем-то, не говорят… Скажем «девушка». Итак, здесь говорится о девушке.
— О девушке, — повторил наш первый ученик (от нового слова смутившись только сильнее), — которая жила в лесу.
— И что это был за лес?
Мальчик исследовал свою чернильницу, затем посмотрел в потолок.
— Ну, ну, — напустился учитель, теряя терпение, — вы читали про этот лес целых десять минут. Что-то ты ведь можешь про него рассказать?
— Кривые дерева, сплетенные их ветви, — отозвался наш лучший ученик.
— Нет, нет, — перебил учитель. — Не надо мне повторять текст! Перескажи мне своими собственными словами, что это был за лес, где жила девушка.
Учитель в раздражении топнул, отчего первый ученик чуть не подпрыгнул:
— Лес как лес, сэр.
— Скажи ему, что был за лес, — учитель вызвал второго ученика.
Второй мальчик сказал, что это был «зеленый лес». Это привело учителя в еще большее раздражение. Он обозвал второго ученика болваном (хотя я, вообще говоря, не понимаю за что), и обратился к третьему, который в течение последней минуты, очевидно, сидел на раскаленной сковороде, размахивая правой рукой как сбившийся семафор. (Секунду спустя он бы не вытерпел, независимо от того, вызвал бы его учитель или не вызвал — он уже покраснел от натуги, унимая свою эрудицию.)
— Лес был темный и мрачный! — воскликнул третий мальчик, испытав огромное облегчение.
— Лес был темный и мрачный, — повторил учитель с нескрываемым одобрением. — А почему он был темный и мрачный?
Третий мальчик и здесь оказался на высоте:
— Потому что туда не попадало солнце!
Учитель понял, что открыл классу поэта.
— Потому что туда не попадало солнце, или, вернее, потому что солнечные лучи не могли проникнуть туда. А почему солнечные лучи не могли проникнуть туда?
— Потому что, сэр, листва была слишком плотной!
— Превосходно, — сказал учитель. — Девушка жила в темном и мрачном лесу, сквозь сень листвы которого солнечные лучи не могли проникнуть. Так, а что в этом лесу росло?