Трое
Шрифт:
– А - не врёшь ты?
– спросил Илья, внимательно прослушав товарища.
– Не мои слова...
– разводя руками, словно нащупывая что-то в воздухе, продолжал Яков.
– В библии сказано... может, он и сам выдумал, старичишка-то... Переспросил я его... повторяет в одно слово...
И, наклоняясь к Илье, он сказал:
– Взять, к примеру, отца моего... Покоен! А бога раздражает...
– Ещё как!
– воскликнул Илья.
– В гласные его выбрали...
Яков опустил голову, тяжело вздохнул и добавил:
– Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло
– Надо учиться!
– солидно сказал Илья.
– Трудно жить...
– тихо молвил Яков.
– Трудно? Тебе? Врёшь ты!
– вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном.
– Мне - трудно, да! Ты - что? Отец состарится - хозяин будешь... А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки... часы и всё такое... Мне таких брюк не носить... таких часов не иметь, - понял? А мне - хочется... Я хочу, чтобы меня уважали... Чем я хуже других? Я - лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры... Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу...
Яков поглядел на товарища и вдруг тихо, но внятно сказал:
– Не дай бог тебе удачи!
– Что? Почему?
– вскричал Илья, остановившись среди комнаты и возбуждённо глядя на Якова.
– Жаден ты, - ничем тебя не успокоишь, - объяснил тот.
Илья засмеялся сухо и со злобой.
– Не успокоишь? Ты скажи-ка отцу своему, чтоб он дал мне хоть половину тех денег, что у дедушки Еремея вместе с моим дядей они выкрали, - я и успокоюсь, - да!
Но тут Яков встал со стула и, опустив голову, тихо пошёл к двери. Илья видел, что плечи у него вздрагивают и шея так согнута, точно Якова больно ударили по ней.
– Погоди!
– смущённо сказал Илья, взяв товарища за руку.
– Куда ты?
– Пусти, брат, - почти шёпотом молвил Яков, но остановился и взглянул на Илью. Лицо у него было бледное, губы плотно сжаты, и весь он как-то размяк, точно его раздавило...
– Ну... погоди!
– виновато просил Илья, осторожно отводя его от двери.
– Ты не сердись на меня. Правда ведь...
– Я знаю, - сказал Яков.
– Знаешь? Кто сказал?
– Все говорят...
– Н-да-а... Но ведь и говорят - тоже жулики!
Яков взглянул на него жалобными глазами и вздохнул.
– Не верил я, - думал, со зла говорят, из зависти. Потом - стал верить... А коли и ты, - значит...
Он махнул рукой, отвернулся от товарища и замер неподвижно, крепко упираясь руками в сиденье стула и опустив голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать в такой же позе, как Яков, и молчал, не зная, что сказать в утешение другу.
– Вот тут и живи, - вполголоса сказал Яков.
– Да-а, - отозвался Илья в тон ему.
– Я, брат, понимаю- нехорошо тебе. Одно утешенье - все таковы, как поглядишь...
– Ты верно про то знаешь?
– робко спросил Яков, не глядя на товарища.
– Помнишь - убежал я? Видел
Яков повел плечами, встал и пошёл к двери, сказав Илье:
– Прощай...
– Прощай. Ты не того... не очень грусти... что поделаешь?
– Я - ничего...
– отозвался Яков, отворяя дверь. Илья проводил его глазами и тяжело свалился на постель. Ему было жалко Якова, и в нём снова вскипела злоба на дядю и Петруху, на всех людей. Среди них нельзя жить такому человеку, как Яков, а Яков был хороший человек, добрый, тихий, чистый. Илья думал о людях, память подсказывала ему разные случаи, рисовавшие людей злыми, жестокими, лживыми. Он много знал таких случаев, и ему легко было забрызгивать людей желчью и грязью воспоминаний. Чем темнее становились они пред ним, тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и страх от сознания своего одиночества в этой чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем...
Когда, наконец, у него не стало больше терпения лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять. Долго в эту ночь он ходил по улицам города, нося с собой неотвязную и несложную, тяжёлую думу свою. Ходил во тьме и думал, что за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба. Ведь есть же на свете хорошее, - хорошие люди, и случаи, и веселье? Почему он не видит их, а всюду сталкивается только с дурным и скучным? Кто направляет его всегда на тёмное, грязное и злое?
Он шёл во власти этих дум полем около каменной ограды загородного монастыря и смотрел вперёд себя. Навстречу ему из тёмной дали тяжело и медленно двигались тучи. Кое-где во тьме над его головой, среди туч, проблескивали голубые пятна небес, на них тихо сверкали маленькие звёзды. В тишину ночи изредка вливался певучий медный звук сторожевого колокола монастырской церкви, и это было единственное движение в мёртвой тишине, обнимавшей землю. Даже из тёмной массы городских зданий, сзади Ильи, не долетало до поля шума жизни, хотя ещё было не поздно. Ночь была морозная; Илья шёл и спотыкался о мёрзлую грязь. Жуткое ощущение одиночества и боязнь, рождённая думами, остановили его. Он прислонился спиной к холодному камню монастырской ограды, упорно думая, кто водит его по жизни, кто толкает на него всё дурное её, всё тяжкое?
"Ты это, господи?" - вспыхнул в душе Ильи яркий вопрос.
Холодный ужас дрожью пробежал по телу его; охваченный предчувствием чего-то страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь, пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к телу.
Через несколько дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил: