Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
"Господи, откуда он знает про Старика?" — ахнул про себя Лодька. А Лев Семенович вел разговор дальше:
— ...Вас-то простить можно. А вот когда взрослые люди говорят такие слова на весь мир, громко и всерьез... Это, Лодя, страшно... Ты слышал таких?
Лодька съежил плечи. Будто сам каким-то боком имел отношение к "таким".
— Нет... Я не знаю... Это кто?
— Но ты, наверно, по радио слыхал шумные рассуждения о "безродных космополитах"?
Лодька закивал. Да, много речей о них. Но Лодька в эти речи не вникал и не думал, что здесь при чем-то национальности.
— Я так и понял, — покивал Лев Семенович. — Слышал, но не вникал... И, скорее всего, ничего не знаешь о великом артисте Михоэлсе?
Лодька виновато замотал головой.
— Лодик, мы с тобой сейчас беседуем откровенно, не так ли? И можем обещать друг другу, что разговор между нами, да?
— Да... — выдохнул Лодька.
— Вот и хорошо. Я почему так прямо с тобой говорю... Чем-то ты похож на моего Волчка... Так вот, о Михоэлсе. Это был великий еврейский артист и борец с фашизмом. Он в сорок девятом году погиб под машиной. Так сказали сперва, и похоронили с почестями... А вскоре объявили, что он был агент империализма. Теперь уже всем понятно, что его убили...
— Кто? Фашисты?
— Ох, Лодя... Твоего папу сослали тоже фашисты?
Лодька понял, что опять розовеет ушами. На сей раз от глупости. Повесил голову.
— Разумеется, Лодя, если кто-то узнает, что я говорил тебе такие вещи...
Лодька распрямился.
— Лев Семенович, я конечно, гад. Но не такой же...
— Лодик, перестань себя долбить... Ну, что ты, честное слово... И оставим про Михоэлса, есть более известные тебе люди. Ты наверно, не часто читаешь взрослые газеты, а то обратил бы внимание, как там измываются над Кассилем, Барто, Маршаком. Их-то ты наверняка знаешь...
— Конечно... А почему измываются?
— Все потому же. Поскольку... не Киселев, не Баркова, не Маршуткин... Просочилась, мол, в детскую литературу вражья сила... Но с ними еще ладно, живы-здоровы пока. А ты, наверно, слышал в детсадовские годы такие стихи: "Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят..."
— Конечно! Это поэт Квитко!
— А где он сейчас, Лев Квитко? Не знает никто. Взяли — и с концом...
Лодька больше ни о чем не спрашивал. Опять сидел согнувшись. Лев Семенович протянул ладонь, тряхнул его за плечо.
— Ладно, хватит о грустном. Давай про другое...
Лодька глянул осторожно:
— Про что?
— Боюсь, что и эта тема не из веселых. Но... меня берет за жабры любопытство. Можно?
— Да. Про что хотите...
— Я про дуэль. Дело суровое, но оно ведь в прошлом... Скажи, Лодя, страшно было стоять под наведенным пистолетом?
Лодька почему-то не удивился вопросу. Будто ждал чего-то такого. Подумал и постарался ответить честно:
— Наверно, да... Но идти признаваться... про порох... было страшнее.
— А если всерьез? — Видимо, Лев Семенович не поверил.
— Я... не знаю. Вроде бы и страшно, только... будто это не я. Будто смотрел на это со стороны. Тот, на кого смотрел, он как бы выключился. А мне самому... да, жутко, только я сам этого не понимал, пока... ну, пока не очнулся... Да, а еще нетерпение такое: скорей бы это кончилось...
Не говорить же про
И про молитву говорить не надо. Это совершенно его одного, Лодьки, дело. Хотя Лев Семенович и вспомнил про Старика. Наверно, он случайно...
Лев Семенович потер лоб, глянул почти что с завистью:
— Целая гамма чувств... А я в похожей ситуации, по правде говоря, вообще ничего не ощутил. Кроме этакой одеревенелости...
— Это когда? — неловко спросил Лодька. — На фронте?
— Да вот тогда! — Лев Семенович большим пальцем махнул в сторону немца с автоматом.
— Я, Лодя, в тот раз тебе рассказал сокращенный...и не очень точный вариант событий. Вроде твоей версии с самолетиком, где половина правды, а половина... так... На самом деле не было солдат, которые скрутили немца. Я отпустил его...
Лодька хлопнул губами:
— П... почему?
— Так сразу не скажешь, почему... Пожалел, наверно... Не знаю... Он-то перед этим тоже пожалел меня. Или просто не захотел убивать. По крайней мере, не нажал на спуск...
— А дальше что? Он же был с автоматом!
— Был... Направил на меня и смотрит... вот как на фото... Тут-то и навалилась на меня эта одеревенелость. Деревянным пальцем надавил я кнопку... потом выпустил аппарат, деревянными руками дотянулся до фрицевского автомата, сорвал через шею ремень. А может, не сорвал, а просто снял — как-то замедленно все происходило... Немец этот, он... тоже, как неживой... Я сразу увидел, что в магазине полно патронов. Мог бы из меня сделать не решето, а просто месиво... Я наконец очухался, ствол — на него:
— Хендэ хох! — разумеется.
Он руки вскинул, а потом вдруг опустил, сунул в карманы. Улыбается криво так... ну, будто упрямый мальчишка, которого учитель поймал за курением: делайте, мол, что хотите... По правде говоря, и в самом деле почти мальчишка, посмотри. На вид лет двадцать, не больше... Так вот стоим и смотрим друг на друга. Крыша у землянки горит, трещит, а рядом никого — ни наших, ни немцев... Я говорю наконец:
"Варум зи нихт шиссен?" То есть "почему вы не стреляли?"
Лодька кивнул: понимаю.
— Да... А он: "Зи хабен кайне ваффен". "Вы были без оружия". "На унд?.." — говорю. — "И что же?" А он выпрямился, улыбнулся, презрительно так, хотя губы трясутся... (А у кого бы не тряслись в такой позиции?) И выдает мне этот юноша длинную фразу, из которой следует, что бароны фон Гольденштерны не имеют обыкновения стрелять в безоружных противников. На самом-то деле просто растерялся, не привык еще, видимо, палить в человека в упор. Наверно, только-только попал на фронт, хотя и офицер, лейтенантик (глянь на погоны). Но однако же вспомнил баронский кодекс чести. Решил, видимо, что если не сумел убить врага, то хотя бы погибнет по-рыцарски. Удивительная ситуация, прямо роман Вальтер Скотта. Ну, да на войне чего только ни бывало... Меня тогда больше всего изумила его фамилия. Надо же такое!.. А барон встал прямо, вытянул шею и говорит: "Шиссен зи! Их хабе кайнэ ангст!" Стреляйте, мол, не боюсь. А какое там, "кайнэ ангст", когда чуть не плачет. Я поставил его шмайссер на предохранитель.