Трогать запрещено
Шрифт:
– Вот это новость. Сейчас решим, – берется за ручку.
– Пап, она пригрозила охраной! – торможу его.
– Сейчас разберемся, – кивает мне и дергает дверь на себя.
Я, зябко передернув плечами, торопливо ныряю в коридор за ним следом.
Папа слишком интеллигентный, чтобы закатывать медицинскому персоналу истерики и яростно качать права на пустом месте. Вообще, сколько себя помню, по пальцам можно пересчитать моменты, когда он реально повышал голос. На меня, на маму, или на подчиненных – неважно. Громкие слова – не его стиль.
Степан Аркадьевич
Без оров на все отделение, благих матов и лишних эмоций, па добивается встречи с заведующим и матерью Богдана. Вызывает их на разговор и кроет такими аргументами в пользу своей правоты, что у меня бессовестно прорывается улыбка. Матери Дана просто нечем ему ответить! Чем дальше, тем больше ее это злит и раздражает. Женщина упрямо пытается вывести моего отца на эмоции. Без толку. На каждый ее грубый выпад папа отвечает сдержанно и сухо.
Я стою в стороне, на приличном расстоянии от троицы и стараюсь слиться с белыми стенами. Только бы лишний раз не отсвечивать перед взбешенной матерью Титова. Саму же аж подбрасывает от нетерпения. Дверь в палату Дана в пяти шагах от меня.
Воровато оглядываюсь. Заламывая руки, Ирина Григорьевна стоит ко мне в пол-оборота. И если изначально она, как коршун за мышкой, следила за мной, то сейчас все ее внимание переключилось на мужчин. Сурков, под напором папиной правоты, тоже начинает сдаваться.
Юридически Ирина Григорьевна не имеет никакого права решать за сына. Это понимаю даже девятнадцатилетняя я. И все же, может, стоит подождать официального разрешения? Буду хорошей девочкой. Плюс-минус пару минут роли не сыграют. Верно?
Сцепив ладони в кулаки прохожусь вдоль стены. Туда. Обратно.
Нет! Сыграют! Судя по накалу эмоций, мама Дана может спорить до бесконечности. Чем дальше, тем громче голос женщины разносится по коридорам. Я же, если немедленно не увижу Титова, чокнусь!
В очередной раз, когда Ирина Григорьевна Титова выкрикивает что-то вроде:
– Он мой сын, и решения принимать буду я!
Я решительно срываюсь с места. Руки дрожат. В пару-тройку широких шагов подлетаю к палате номер “триста двадцать пять”. Дергаю дверь за ручку, буквально впрыгивая в комнату, захлопывая ее за своей спиной. С губ срывается:
– Дан…
Но сердце тут же ухает в пятки. Замираю в пороге. Глаза лезут на лоб от увиденного.
– Ты куда собрался?! – вскрикиваю в ужасе. – Ты что творишь?!
Титов сидит на постели и под недовольный писк приборов срывает с себя датчики, явно планируя подняться. Однако, услышав мой испуганный визг, Богдан поднимает взгляд.
В то мгновение, которое Титову надо, чтобы осмыслить, кого он перед собой видит, мое сердце чуть не глохнет от страха. А вдруг он меня не вспомнит, не узнает, не захочет видеть? Вдруг… Но вот я слышу его тяжелый вздох и тихое:
– Юлька… Юль!
Богдан делает попытку встать с больничной койки. Я, всхлипнув, бросаюсь к нему. Шелестя бахилами, потеряв слетевший
Дан, покачнувшись от силы моего напора, смеется тихо, крепко-крепко прижимая к себе. Дышит часто и тяжело. Наконец-то! Он здесь. Рядом. Мой! Земля уходит из-под ног. Неужели эти страшные двое суток позади?! Нескончаемые, мрачные, угрюмые, убивающие своей неизвестностью сорок восемь часов отчаяния и паники! Боже!
– Живой! – шепчу, повторяя снова и снова. – Живой!
Его рука меня крепче обнимает. Я рыдаю. Слезы катятся по щекам беспрерывным потоком. Голова кружится, в глазах темнеет. Зажмуриваюсь, повисая у Титова не шее. Он помнит! Он меня помнит! Господи, даже представить было страшно, а что, если нет?! Начитавшись по дурости в интернете разных ужасов от полной потери памяти до частичной амнезии при серьезной черепно-мозговой травме, нафантазировала себе кошмаров. Даже себе боялась признаться, что опасаюсь этой первой встречи. Но он помнит!
– Я так сильно испугалась!
– Все хорошо, – шепчет Титов, поглаживая широкой ладонью меня по спине. – Все уже хорошо, Юль.
Шум скандала из коридора доносится и сюда. Но все крики Ирины Григорьевны отходят на задний план. Эхо, не более того. В висках с бешеной скоростью долбит кровь. Дан прав – все позади. Все самое плохое уже позади! Мы вдвоем будто в спасительном вакууме. Время останавливается, мир перестает существовать. Мамочки, кто бы знал, как я сильно его люблю!
Отстраняюсь, обхватывая ладонями бородатые щеки Титова. Разглядываю лицо в ссадинах и синяках. Начинаю рыдать с новой силой. Ничего не могу с собой поделать. Я плакса. Я всю жизнь была ужасной плаксой!
– Эй, – ругается Богдан, – ну, ты чего рыдаешь, Юль? – улыбается, а я, взвыв, снова всхлипываю. – Ну, хватит. Успокаивайся, котенок! Вот он я, жив и почти здоров. Тихо, – обхватывает ладонью за затылок, притягивая к себе, нежно чмокнув в уголок губ. – Перестань. Я же тебе говорил, помнишь? Не стою я твоих слез, котенок.
– Стоишь! – пламенно уверяю. – Еще как стоишь! Я так испугалась!
– Все уже позади.
Чуть отстранившись, рукавом кофты смахиваю со щек мокрые дорожки от слез. Пробегаю глазами по фигуре Титова в белой футболке и спортивных штанах. Синяки, синяки, синяки. Бровь рассечена, на голове повязка, рука в гипсе. Бледный, под глазами темные круги.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю, поглаживая пальчиками любимые бородатые щеки. За два дня щетина отросла и явно требовала похода в салон, превратившись из идеальной и ухоженной в сущий беспорядок.
– А как выгляжу, Юль?
– Паршиво, честно говоря.
– Вот и чувствую я себя так же, – снова улыбается, – честно говоря.
Я понимаю, что по большей части Титов это делает, чтобы меня успокоить. Улыбается. Так много и нарочито беззаботно. Чтобы не показывать, как ему тяжело, плохо и больно. Чтобы я не рыдала и не волновалась. Но на меня эти его улыбочки имеют обратный эффект. Я кусаю губы, чтобы снова не заплакать.