Троица
Шрифт:
Генрих откинулся спиной туда, где лежал раньше, и по камню скребнула спинная пластина доспеха. Он знал, что жизнь его висит на волоске терпения одного-единственного человека, и монаршая воля истаяла подобно камню, поглощенному морем.
– Тогда как скажешь, Ричард, – мертвеющими губами пробормотал он. – Виновным за содеянное я тебя держать не буду. Конечно, ты прав. Как скажешь.
Ресницы короля затрепетали, веки смежились. Йорк спиной почувствовал готового подшагнуть врача и поднял руку, останавливая его. Нагнувшись, он приложил к щеке короля свою ладонь в латной перчатке.
От прикосновения
– Кто это? – тихо спросил он. – Все еще ты, Ричард? Что тебе угодно?
– Вы мой король, – с тихой ласковостью сказал Йорк. – И я прошу вас лишь о том, чтоб мне находиться подле вас. Вам нужен хороший советчик, мой кузен. То есть я.
– Как скажешь, – донесся до его слуха уже совсем умирающий голос. Короля с головой накрывала чудовищная усталость, уносящая всякую волю.
Йорк кивнул, удовлетворенный. Он выпрямился, по-прежнему не сводя с короля глаз.
Поблизости завозился Бекингем, силясь что-то произнести. От этих усилий изо рта у него снова пошла кровь; слова с трудом можно было разобрать:
– Король добрый человек, Ричард. Слишком добрый. Если не он, то я назову тебя изменником.
Эту невнятицу раненого герцога можно было и не слушать, но Йорк, покачав головой, приостановился.
– Твои слова всего лишь снежинки на ветру, Бекингем. Тебя арестуют. И думаю, сумма, которую ты выложишь за свое освобождение, сполна покроет мои расходы.
Скулы у Бекингема покраснели, а рана, казалось, взбухла еще сильней. Он напрягся, пытаясь говорить четче:
– Какое преступление ты можешь вменить мне, человеку, который служил своему королю?
– Ты шел против преданных ему лордов. Стоял против Йорка и Солсбери, в то время как мы пытались спасти государя от ядовитых наветчиков. Мне думается, изъясняться внятно ты больше не будешь. С тебя хватит и разрезанного языка – чем не сходство со змием. Но поговоришь со мной еще в таком тоне, и твои страдания на сегодня окажутся не исчерпаны.
Бекингем хотел выкрикнуть проклятие, но брызнувшая из порванного неба кровь заставила его поперхнуться.
– Король жив, – как на публику провозгласил Йорк, – и будет жить! Я верен дому Ланкастеров.
Он еще с улыбочкой полюбовался, как давится кровью герцог Бекингемский, после чего развернулся на каблуках и зашагал вдоль нефа к выходу, где его снаружи дожидались люди.
Стоя у столба трансепта [4] , Дерри Брюер потерянно смотрел в одну точку. В аббатство он проник через неприметную боковую дверь и скользнул там в комнату, где на колышках висели монашеские рясы. Здесь Дерри, недолго думая, решил переоблачиться и надел одну прямо поверх одежды. После опыта с францисканцами ряса бенедиктинца секретов в себе не таила.
4
Поперечный пролет готического собора.
Перед тем как уйти, он уже опускал капюшон, когда вдруг заслышал голос Йорка, знакомый ему столь же близко, как и некоторые другие. Всю ту встречу Дерри наблюдал из потайного места, обхватив пальцами
А когда каблуки Йорка звонко застучали по нефу, он наконец понял, что все пропало. До этого он уже видел падение Сомерсета, в крови и насилии. Видит Бог, стоять за короля он старался. Как мог пытался отстаивать, оберегать его от безудержного потока лукавых корыстолюбцев. И сегодня жестокая смерть Сомерсета заставила все осознать. Сражение было проиграно, а дело потеряно. Более того, потерян даже король. Поняв это, слепой от слез и немой от горя Дерри бежал в аббатство, думая лишь об одном: уйти, укрыться.
На понурую голову он опустил капюшон. Солсбери и Йорк могут торжествовать: они добились всего, чего хотели.
Глаза снова защипало, и Дерри сердито отер их рукавом рясы, злясь на себя за слабость. Он сплел перед собой пальцы и гладко скользящим шагом монаха-бенедиктинца направился прочь от своего павшего короля.
17
Лондон ощущался поистине сердцем мира. Те, кто умер, лежали в земле, а у живых раны зарубцевались в шрамы. Страхи и темные воспоминания уже истаивали, выветриваясь и изгоняясь ревом глоток, кричащих здравицы.
Огромные толпы собрались еще задолго до рассвета, чтобы не упустить возможность раз в жизни увидеть короля и королеву Англии. Никто из этих людей не сражался на холме в Сент-Олбансе. Этот городок находился всего-то в двадцати милях от столицы, но мясники и кожевники, кабатчики и ольдермены Лондона не лицезрели там падения Генриха, не видели следов побоища и развороченных баррикад. Знали только, что размолвка между правящими домами миновала, что воцарился мир, а добрый король Генрих простил своих мятежных лордов.
Вдоль пути следования королевской процессии – широкой дороги Чипсайда – теснился, казалось, весь город. Толпа колыхалась вдоль цепи солдат в ярких цветах и с лицами, исполненными долга и раздражения. Кое-где вспыхивали потасовки – то у кого-то подрезали кошелек, то слишком обнаглели веселые оборванцы, – но в целом настроение было легкое, приподнятое.
Накануне прошел дождь, и многие дома празднично белели, а город как будто прибрался. Июльское утро задалось чистым, словно вымытым. С восходом на дорогу выехали сотни телег, готовить королевский маршрут. Там, где предстояло ступать Генриху и Маргарет, женщины скидывали с груженых возов охапки чистого сухого тростника. Навоз и грязь позднее все равно просочатся, но пока дорога была чиста как новенькая.
Об измене и кровопролитии в Сент-Олбансе было намеренно забыто: столица готовилась к проходу королевской четы средь ликующих горожан. Об изменниках и гражданской войне после такого дня разговоров больше быть не должно. Людским толпам открывался вид на победоносный праздничный выход. Впереди в безупречном строю гарцевали отборные скакуны, расчесанные и вымытые до атласистого блеска. На ветру упруго трепетали знамена дюжины знатных домов, поддерживающих короля. Выше всех красовались штандарты замирившихся Ланкастера и Йорка. Их несли рядом, слегка особняком.