Тролли в городе
Шрифт:
После этого случая мое родимое пятно изменилось. Оно больше не было бесформенным. Теперь оно в точности повторяло отпечаток хорошеньких полненьких женских губок, измазанных жирной ярко-красной помадой.
Она:
Мы гуляли, взявшись за руки. Я целую тысячу лет так не гуляла. Даже забыла о том, что такое существует – держаться за ладонь мужчины и время от времени ловить на себе его быстрые, ласковые взгляды.
Наша неспешность заставляла и мир вокруг
Лето незаметно перекатилось за свою середину. Казалось бы, еще только вчера триумфально цвела сирень, и вот уж все позабыто, и лишь пыльная полынь да лопухи на забытом пустыре распространяют вокруг свои одуряюще витальные запахи.
Я остановилась перед богатырским чертополохом.
– Он мощен почти до непристойного, – сказала я.
Эдуард хлопнул светлыми ресницами и ответил:
– Вы почти ребенок, Татьяна.
Я почувствовала, что краснею:
– Почему?
– Потому что только девочки на пороге первой любви видят повсюду непристойности и конфузятся от каждой мысли, связанной с этим.
– По-вашему, я – на пороге первой любви?
– Это очевидно, – отозвался он и тихо вздохнул, как будто завидовал.
Я подумала немного над его словами. Чертополох явно был на стороне Эдуарда.
– Наверное, вы правы, – признала я наконец и почувствовала себя более уверенно. – Первая любовь зачастую настигает тебя в самый неподходящий момент.
Он повернулся и посмотрел мне прямо в лицо.
– Но почему вы считаете именно этот момент неподходящим? Чем он отличается от других?
– Ничем… – Я опять растерялась и поняла, что отчаянно смущаюсь.
– Первой любви может не быть вообще, – продолжал он. – Я глубоко исследовал этот вопрос, можете не сомневаться.
Я не спросила: «Вы психолог или педагог?» Хотя при данных обстоятельствах такой вопрос, вероятно, был бы самым естественным из возможных. Потом я поняла, что это и есть симптом первой любви: не делать того, что было бы самым естественным из возможного.
– Значит, мне повезло? – уточнила я.
– Первая любовь мучительна и часто сопровождается болезненным бредом, – произнес он докторским тоном.
Я засмеялась. Я была счастлива.
Мимо нас прошла девушка с худыми кривоватыми ногами, торчащими из шортов. Она несла большой торт. Ее лицо было сосредоточенным и очень голодным. Вокруг водянисто-голубых глаз лежали темные тени.
– Хотите сладкого? – спросил меня Эдуард.
– Мороженого?
Мы вывернули карманы. Оказалось, что денег у нас обоих с собой совсем немного, но на мороженое хватило.
Он свой вафельный стаканчик кусал ровными квадратными зубами, а я свой лизала.
– У вас длинный язык, – сказал он.
– Я
– Странно, и у меня тоже.
– Лично мне не нравятся люди, которые жалуются на здоровье, погоду и детство, – сказала я.
– Аналогично.
– И когда родную школу бранят – не люблю.
Он кивнул:
– И когда рассказывают, как угнетала учительница математики.
– И когда говорят, что все мужики козлы.
– Кстати, – сказал он, – а вам нравятся козлы? У них глаза как у кошек.
Я совершенно перестала следить за своими чувствами, не говоря уж о словах, и потому ответила правду – точнее, то, что было для меня правдой в те годы, когда я была девочкой и у меня еще оставалось время для таких бесцельных прогулок:
– Мне нравится, что у коз – то есть у женщин-козлов – тоже есть бороды. Это определенно сближает их с народом гномов.
Он шевельнул бровью. Брови у него широкие и светлые, выделяются на красноватой от загара коже.
– Я не успеваю угнаться за вашей мыслью, Татьяна, – признался он.
– Гномки тоже бородатые, – объяснила я.
– Вы убеждены?
– Однозначно. Полагаю, я их видела.
– Познакомьте как-нибудь меня с гномкой, – попросил он. – Меня весьма интересуют бороды. А из бородатых знакомых у меня только замначальника, один старый папин приятель да еще соседка с верхнего этажа, которая вечно бросает незатушенные окурки в форточку. Однажды такой окурок угодил в лысину проходившему под окном пешеходу, и тот захотел подать в суд на соседку, но когда увидел ее бороду, то испугался и обратился в позорное бегство.
Я посмеялась, а потом сказала:
– Вы все придумали.
– Так как же гномки? – настаивал он, пропустив мое замечание мимо ушей.
– У нас в институте благородных девиц обучалась одна.
– Подробнее! – потребовал он.
– Она умела открывать бутылки зубами, а когда глубоко задумывалась, начинала стучать головой о стену. Машинально.
– Здорово. Познакомите?
– Ни за что, – отрезала я. – Вы увлечетесь ею и бросите меня.
Он сжал мою ладонь чуть сильнее.
– Нет, Татьяна, это вы меня бросите.
Я удивилась. Я удивилась так сильно, что остановилась.
Рядом с нами оказалась одна из тех бесстрашных крохотных городских клумб, что держатся на земле исключительно собственным мужеством – тем самым зеленым мужеством, которое совсем недавно так смутило меня в чертополохе. Между плешью асфальта и чумазым сборищем сорняков были вбиты в землю пять колышков и натянута нитка. А в этом эфемерном загончике росли чахленькие, как диккенсовские девочки, цветы на тонких стебельках.
– Почему это я брошу вас, Эдуард? И… – спохватилась я вдруг, – разве у нас такие отношения, чтобы кто-то кого-то бросал?