Трон императора: История Четвертого крестового похода
Шрифт:
— Но если ты… — начал я возражать.
— Если я отправлюсь к нему на виду у всех как представитель иудейской общины, он не сможет и дальше утверждать, что я сарацинская принцесса. И не сможет также заявить, что Грегор прячет меня тайком от всех. Вся моя прежняя ценность в качестве разменной пешки исчезнет, но я тут же вновь стану ценной персоной, когда предложу свои услуги проводника. Если я так поступлю, то Пера обретет защиту.
Мы с Грегором в один голос начали возражать, тогда она слегка развернулась ко мне и, перекрывая наши
— И я останусь с тобой и отправлюсь в Святую землю.
Тут я проглотил все свои возражения, Грегор что-то озабоченно промычал, потом пожал плечами.
— Я не вправе диктовать тебе, как действовать, — наконец изрек он. — Но мне кажется, дело гораздо рискованнее, чем ты думаешь. Для нас обоих, Джамиля. — Он поднялся, потянулся за поясом с мечом и начал его застегивать. — Сейчас подъедет свита Бонифация, поэтому я отправляюсь на границу лагеря, чтобы приветствовать их. Полагаю, ты не просишь меня о чем-либо ему сообщать.
Она покачала головой.
— Я сама это сделаю. Я хотела вам первым рассказать, чтобы вы потом не удивлялись. Мы обратимся к Бонифацию сегодня вечером на пиру по случаю его возвращения.
Направившись к двери, Грегор сказал:
— Будем надеяться, что это не единственная хорошая новость. Если захочет Господь, вечером мы также услышим, что долг выплачен и нас здесь больше ничего не держит. Ну, я пошел.
Видя, что Ричардусы не собираются сопровождать его, я свистнул им и спросил:
— Разве вы не хотите пойти со своим хозяином и увидеть возвращение войска?
Они переглянулись, безразлично пожали плечами и покачали головами.
Грегор внимательно оглядел всех присутствующих.
— Эй! — сухо сказал он, скрывая улыбку, что давалось ему с трудом (уж очень это было для него непривычно). — Ричардусы, идемте со мной, проявите уважение к нашим командирам.
Оба слуги подскочили, и внук, проигрывавший партию, сделал вид, что случайно толкнул шахматную доску, фигуры переместились со своих клеточек, и таким образом партия была закончена.
— Прости, — сказал он с притворным раскаянием и подал деду накидку.
Потом, набрасывая на себя плащ, он на секунду замер, оглядел хижину, совсем как Грегор, и, задрав голову, многозначительно протянул:
— А-а-а! — Он буквально давился от смеха. — Наконец-то он с ней переспит. Когда моя очередь, Джамиля?
Мое смущение уступило место возмущению.
— Она тебе не какая-нибудь шлюха!
— А жаль, — сказал Ричард, бросая на нее жадный взгляд.
К сожалению, он вступил в пору полного созревания примерно в то же самое время, когда Лилиана попала к Бонифацию, и теперь ужасно нас раздражал.
Джамиля просто улыбнулась.
— Я гожусь тебе в матери, — сказала она ему.
— Ты сама рассказывала нам об Эдипе, — парировал он.
— Ричард! — резко окликнул парня Грегор, тот сразу состроил постную мину, спрятался за спину деда, и все трое наконец убрались из хижины,
Наступила тишина. Мы с Джамилей остались одни, нас разделяли всего несколько дюймов. Она подняла руку и небрежно сбросила с головы ленту, которая упала на пол. Я схватил ее за другую руку.
— Я пришла не за этим, — тихо сказала она, не глядя на меня.
— Знаю.
— Я пришла только затем, чтобы сказать Грегору…
— Ты пришла сказать Грегору, что остаешься с этим племенем, а не с тем. И вот теперь мы вдвоем. Спустя каких-то сто шестнадцать дней.
— Сто семнадцать, — поправила меня Джамиля.
Она шагнула ко мне, словно собираясь начать танец, небрежно, как будто это было для нас привычным делом. Просунув свободную руку между моим локтем и боком, она провела кончиками пальцев вдоль моего позвоночника. Я отпустил ее вторую руку, мы крепко обнялись, и она зарылась лицом в мое плечо. Не отрываясь щекой от меня, она подняла лицо ко мне, и я поцеловал ее в губы.
— На этот раз нам никто не помешает по меньшей мере несколько часов, — прошептал я.
— Не искушай судьбу подобными словами, — предостерегла она, улыбаясь.
Я подвел ее к походной кровати Грегора, нашей единственной попытке придать суровой хижине жилой вид. Теперь среди нас не было женщин, а с ними почти совсем исчез уют. Но Ричардусы повесили в этом углу занавески, чтобы хозяину было теплее спать, а сами вместе со мной устраивались на ночь на циновках в центре комнаты. Я опустил занавески, затемнив кровать и создав ощущение изолированности от всего мира, а потом мягко толкнул Джамилю на наше ложе и опустился перед ней на четвереньки, словно заботливая медведица перед раненым детенышем. Джамиля протянула ко мне руки и обняла за шею.
Я повалился на нее и целую минуту целовал ее лицо, чувствуя, как ее руки ласкают мое тело, пытаясь добраться до пояса под туникой.
— Нет, сначала я тебя раздену, — прошептал я. — Именно на этом месте нас прервали прошедшим летом, помнишь?
— Ты не очень-то торопишься, — сказала она.
— Стараюсь быть вежливым, — ответил я, притворяясь оскорбленным. — Тут нужно соблюдать определенный этикет.
— Да, сначала ты расшнуруешь мою тунику, затем стянешь…
— Нет! — Я сел на колени, посадил ее и потянулся к ее спине. — Никогда бы не позволил себе такой грубости, как просто расшнуровать твою тунику, — сказал я, начиная расшнуровывать тунику. — Сначала я должен написать в твою честь восемьдесят семь любовных стихотворений, и в каждом из них будет воспеваться пшеница, растущая в полях, восходящее солнце, твоя красота, что ценнее золота, и моя собственная доблесть, порожденная плотским желанием, хотя оно тебя не запятнает, в том я клянусь. Затем положу эти стихи на музыку «Календы мая» и стану шепотом распевать их рядом с твоим окном под покровом ночи. А потом, если они тебе понравятся, ты должна бросить мне из окна свой рукав.