Трон Исиды
Шрифт:
— Можешь не сомневаться, — отрезала Диона. — А Луций Севилий — уважаемый добропорядочный человек. За жилье он уплатил мне тем, что обучал моего сына латыни.
— И обогревал тебя по ночам?
Годы общения с Клеопатрой сослужили Дионе добрую службу. Ее руки не двинулись с колен — хотя и были сжаты в кулаки; она лишь сказала с ледяным спокойствием:
— Я не нуждаюсь в твоем позволении вести себя так, как считаю нужным.
Аполлоний раскрыл рот, но Луций Севилий опередил его.
— Между нами не было ничего, кроме дозволенного приличиями, и дружбы,
Аполлоний заскрипел зубами.
— О каких приличиях может идти речь, если мужчина делит кров с женщиной, которая не является ни его женой, ни его родственницей?
— Все ясно, — заключил Луций. — Слов «хозяйка арендуемых комнат» ты тоже не понимаешь. Неужели все египетские эллины такие дремучие и безмозглые? Или только ты один.
Луций Севилий больше чем нравился Дионе, но в эту минуту она ненавидела его всем сердцем — почти так же, как Аполлония.
— Ох, умоляю вас, — начала она, призвав на помощь последние остатки терпения, — перестаньте наконец наскакивать друг на друга, как петухи перед курицей. Я думала о тебе лучше, Луций Севилий. Неужели ты не можешь замолчать первым, чтобы он поскорее ушел.
— Он оскорбляет тебя каждым словом! — Луций едва сдерживал ярость.
— О боги! — вздохнула Диона. — Похоже, в жилах любого мужчины бродит отрава, портит кровь даже самым чутким и здравомыслящим людям и лишает их разума.
Она прямо взглянула на них обоих.
— Будьте так любезны, уйдите отсюда. Оба! И никаких поединков. Я не хочу иметь на совести вашу кровь.
— Я пока не закончил! — рявкнул Аполлоний. — Отошли прочь этого чужестранца, а мы с тобой еще поговорим!
— Нет! — отрезала Диона. — Убирайся немедленно! И не возвращайся до тех пор, пока не сможешь говорить разумно — без всяких гнусностей. У тебя нет права на ревность.
— Уйти? — задиристо вопросил Аполлоний, мотнув подбородком в сторону Луция Севилия. — И оставить тебя наедине с ним?
— Он утром отплывает в Сирию, — отчетливо проговорила Диона. — И проведет ночь один — как и всегда, с того дня, как поселился здесь. Если, конечно, для тебя не в счет кошка, которая согревает ему ноги, когда я задерживаюсь во дворце или храме.
Ее ирония ускользнула от него, чего и следовало ожидать; но Луций Севилий разразился оглушительным хохотом, за что Аполлоний наградил его убийственным взглядом.
Диона слегка повысила голос.
— Сенмут!
Слуга появился с быстротой, свидетельствующей о том, что его ухо только что оторвалось от двери.
— Сенмут, будь добр, проводи господина Аполлония до дверей. И пошли сюда Гая, чтобы помочь Луцию Севилию.
Искусству выпроваживать надоедливых гостей прежде, чем они раскроют рот, она научилась у Клеопатры. Распрощавшись, царица сразу же забывала незадачливых визитеров и вспоминала лишь тогда, когда желала их видеть или имела на это терпение. У Дионы такого дара природы не было.
Голова ее раскалывалась, а глоток вина только ухудшил дело. Диона оперлась локтями о ручки стула и спрятала лицо в ладонях,
Пришла кошка — откуда-то ее выгнала гроза — и свернулась у ног хозяйки. Это было слабым утешением, но все же Дионе стало легче — по крайней мере не пролилось море слез.
15
Лучшим спасением женщины от черствости и эгоизма мужчин или разлуки с ними — кроме слез — всегда было просто переживать день за днем, занимаясь привычными делами. Для этого у Дионы был сын, ставший очень строптивым после отъезда его временного наставника, служение в храме и визиты к Клеопатре. Для Клеопатры это означало быть царицей и матерью своего сына и ждать того, кто родится.
Диона чувствовала себя сродни оставшемуся незасеянным полю. Она смотрела на Клеопатру, раздавшуюся от беременности, и подозревала себя в зависти, которая нет-нет, да покалывала ее ненароком. Ох, надо было отбросить нелепую сдержанность хотя бы на одну ночь, и у нее появилось бы что-то еще, помимо дерзкого языка Тимолеона, ради чего стоило жить. И неважно, что Луций Севилий никогда не давал ей понять, что хочет этого, и даже не выказывал своего интереса. Он холодно попрощался с нею, произнес дежурные равнодушные слова благодарности за гостеприимство; она также сухо ответила ему, и то, что лежало на сердце, осталось невысказанным.
Возможно, Клеопатра была так спокойна потому, что решила: Антоний вернется в этом году. С Дионой она держалась прохладно и отчужденно, но их отношения постепенно все же стали напоминать прежнюю давнюю дружбу. Казалось, царица не замечала, что ее жрица тоже поглощена своими мыслями.
— Ох, какая же я дура! — воскликнула Диона, оставшись наедине с кошкой. Кошка ее не слышала — она спала, подставив бока солнцу. После того как Диона подобрала ее в Тарсе, она очень скоро стала весьма упитанной, теперь же была просто толстой. Ничего, скоро она будет кормить котят и возиться с ними — и быстро похудеет.
— Я такая дура, — сказала она солнышку и тишине галереи, проходя между колоннами, похожими на вязанки тростника и папируса. Напротив галереи возвышался фонтан в греческом духе. Нимфа казалась необыкновенно глупой, дельфин усмехался с маниакальным задором.
— Никогда еще я не была такой идиоткой… Ни разу в жизни не находилась в таком дурацком положении. Впрочем, мне никогда особенно не нравилось лежать рядом с мужчиной.
Будь в галерее кто-то еще, кроме нее, он от души повеселился бы, услышав, что она никогда не лежала рядом ни с одним мужчиной, кроме своего мужа. Для Аполлония же близость с женой была таким же привычным занятием, как и все остальные, а доставлять ей удовольствие — этим он себя не утруждал. Такие мелочи Аполлония не заботили. Только однажды он спросил, не сделал ли ей больно. Так как больно не было — вернее, не больше, чем всегда, — она ответила «нет», и больше он ни о чем не спрашивал. Диона с горечью подумала, что муж мог бы заодно поинтересоваться, приносит ли он ей радость. Может, тогда она и сказала бы ему правду.