Тронка

Гончар Олесь

— Нет, и мы не идеальны, — помолчав, говорит капитан. — Были заблуждения, были ложные шаги и ошибки — у кого больше, у кого меньше…

— У вас меньше?

— Да что вы ему допрос учинили? — вмешивается Яцуба с ревнивой досадой в голосе. — Не святой и он! Ко всем добрым не будешь.

— Оценивать чью-нибудь жизнь — это проще всего, — сказала Лукия. — А вам пора о своей подумать. Чтоб не только наших ошибок избежать, но и своих не наделать.

— Хоть бы куда-нибудь поехать или поплыть! — невольно вырвалось у Тони. — А то дальше острова Смаленого не была!

— И смаленого волка не видала, [5] — скаламбурил

Кузьма Осадчий и первым засмеялся собственной остроте.

— А в самом деле, как подумаешь, кем мы будем? Куда разлетимся? — мечтательно взглянула на друзей коротко подстриженная Нина Иваница. — Ничего не ясно. Пока что одни лишь предчувствия.

— Есть у нас, моряков, такое предчувствие — предчувствие океана, — молвил после паузы капитан. — Проходишь, скажем, Гибралтар, огибаешь скалы, и хоть туман или ночь вокруг, а на тебя уже повеяло простором, уже дохнул на тебя океан… А рассветет, и ты увидишь его необъятность и гордишься тем, что ты человек. И в такие минуты не можешь не подумать о всех людях, живущих на планете…

5

« Не видать смаленого волка» — не знать, почем фунт лиха (украинская поговорка). Смаленый — опаленный, обожженный.

Девушки и юноши сидят притихшие; каждому из них, вероятно, хочется в этот миг заглянуть вперед, в свое грядущее, увидеть, каким он будет, их собственный океан? Синий ли, озаренный солнцем, или черный, как ночь, океан горя, войны, безмолвных радиоактивных пустынь?..

Лукия наблюдает за сыном, ее то и дело охватывает непонятная тревога за него. Знать бы, почему это он порой меняется в лице, какие волнения обуревают его!

Увлекся кем-то мальчуган, или что-то иное разбередило воображение?

Она знает, Виталий прямо-таки влюблен в капитана Дорошенко, для него он идеал человека. С его приездом у Виталика с ребятами только и разговоров, что о далеких рейсах, о пассатах да муссонах. Его искренне удивляет, как может мать относиться к этому спокойно: «Как ты можешь, мама? Перед тобой единственный на весь совхоз человек, который пересекал экватор, видел созвездие Южного Креста!»

Виталик с капитаном в давней дружбе. Лукия припоминает, как в один из своих приездов капитан привез Виталику в подарок обезьянку — вот было с нею хлопот!.. Маленькая, потешная, она принесла из джунглей в совхоз свой горячий южный темперамент, живость и ловкость проявила такую, что просто не знали, куда с ней деваться. Носится, прыгает, как бесенок, все, что попадается под руку, швыряет, бьет, фикусы поломала, миски перебила, занавески порвала. Провода и антенны — это для нее что лианы в джунглях, из угла как прыгнет — и прямо на шнур электрический; уцепится, раскачается, а сама как будто радуется своим шалостям. Ей весело, а хозяйкам слезы. Так она и пошла из хаты в хату, пока не попала наконец в совхозные мастерские, где угодила в крепкие рабочие руки деда Смыка. Обросший, продымленный, задичавший, он цепко держал ее в руках, долго разглядывал этого далекого своего пращура.

— Неужели и я был когда-то таким? — удивлялся дед Смык. — Неужели и вправду я от такого происхожу?

— От такого, от такого! — шутили в мастерской. — Только загордились, дед, чураетесь… А она узнала, роднится.

— Что же ты думаешь про нас, макака? — допытывался дед Смык, пристально разглядывая обезьянку; а та, притихнув, зорко и внимательно разглядывала его.

На зиму забрали ее в школу, в уголок живой природы. Только недолго прожила там обезьянка: как-то ночью выскочила из помещения, и утром нашли ее на винограднике

замерзшей.

— Друзья! Не надо грусти, — чуть жеманно воскликнула учительница английского, которая внешне мало чем отличалась от выпускниц. — Давайте-ка лучше вслух помечтаем о вашем будущем.

— Об этом лучше громко помолчать, — произнес Гриня Мамайчук. — Мечтателей у нас и так — не разминешься. «Ах, на целину! Ах, на новостройку! Всю жизнь буду в клубе со своим милым дуэты распевать!» А проходит несколько лет, ты ее и в клуб не дозовешься, куда там ей в клуб: «Трое малышей, коза, да еще и строимся!..»

— А по-моему, работать и веселиться никогда не надоест, — с уверенностью говорит Тоня и, вскочив, кричит через головы директору школы: — Павло Юхимович, вы уже разрешаете танцевать?

— Вы теперь люди суверенные…

Пары, одна за другой, закружились в вальсе…

А на другом конце стола все громче разливается песня: только что пели чабаны, а сейчас — супруги Осадчие, родители Кузьмы. Он бульдозерист с канала, а она доярка, и хоть заняты оба, но ни одно гулянье без них не обходится, ни один веселый вечер не пройдет, чтобы они не сели вот так вдвоем и не затянули дуэт. Семья у них большая, но живут дружно и как-то удивительно легко, смолоду и до седины ведут жизнь, как песню в два голоса, — слаженно, ровно. Так спелись, что все переливы хрипловатого голоса мужа Осадчиха уже знает наперед, подхватывает их точно, где нужно. И Лукию, которая прислушивается к песне, вдруг охватывает щемящая грусть, и становится больно-больно на душе оттого, что сама она сейчас не ведет вот так же песню с кем-нибудь в паре. «А чумаки йшли, чаєнят знайшли, чаєчку зігнали, чаєнят забрали».Песня грустная, за сердце хватает, а лица поющих совсем не печальные, на устах у молодицы даже блуждает не соответствующая песне улыбка. Осадчая и Лукию приохочивает:

— Подтягивайте и вы!

Но Лукии сегодня почему-то не поется. Ей просто хочется вот так сидеть рядом с капитаном, слушать его тихую речь, вдыхать тонкий запах духов, который исходит от него. А может, это и есть запах океана?

— Такая песня… Такая песня!.. — взволнованно говорит капитан. — Какую это душу надо иметь, чтобы сложить ее!

Черные от загара люди идут по степи полынным шляхом чумацким, с ними волы бредут непоеные, а припасы кончаются… Гнездышко нашли, разорили, а потом сами же и раскаялись в своем поступке, и горечь от содеянного вылилась в песню, пережившую века…

Осадчие запевают уже новую. Молодежь танцует. Тоня в развевающемся накрахмаленном платье, белом, как пена морская, летает в вальсе… Партнер ее — молодой учитель физкультуры. Вид у него кислый, скучающий, на голове целая шапка тяжелых гофрированных волос, под носом усики; эти усики, верно, нравятся Тоне, так как, протанцевав раз, она начинает с ним же и второй… Лукия Назаровна видит, что сын ее, укрывшись под деревом, стоит сиротливо, не танцует, и улыбки его становятся все более кривыми, жалобно морщат мальчишеские губы… Лукия готова бог знает что сделать сейчас той девчонке, которая так играет чувствами ее сына, ранит его своими проказами. И ведь это только начало, а что будет потом?!

Из всех девушек осталась за столом одна Лина. Она не пошла танцевать, сидит и не отрываясь смотрит на капитана, о чем-то беседующего с Лукией. Вот к капитану подсел, бесцеремонно оттиснув Лукию, Яцуба.

— Так что же, Иван, и ты в отставку? Давай, давай! Вдвоем будет веселее. — Лицо майора подернуто желтизной, а седой ежик подстриженной под бокс головы придает ему колючесть. — Хоть сойдемся когда и молодость вспомним… Помнишь, как кулачье брали за грудки да к церкви в страстную ночь с барабаном ходили?