Тронка
Шрифт:
— Это ты здорово загнула! — восхищенно сказал Лине Египта, когда впервые прочитал написанный ею плакат.
— Это не я, это Сервантес сказал, автор «Дон Кихота», — пояснила она Египте, а он засмеялся:
— Ты и сама у нас как Дон Кихот!
Что он имел в виду? Что она такая длинная и худая, как Рыцарь печального образа? Или он считает, что самостоятельную жизнь свою она начинает борьбой с ветряными мельницами? Но как бы там ни было, а призыв к вежливости, написанный ее рукой, висит на этом бойком месте, и от нечего делать его читают, хотя, по правде говоря, именно под этой надписью, в тесноте, в сутолоке, и возникают чаще всего ссоры.
Правда,
— Вишь, нет Египты, и как тихо, даже скучно. Никто не лезет без очереди. А он себе распродал глину да угощается у какой-нибудь бабенки, уминает пышные вареники с вишнями.
Из окошка на голос мужа отзывается Бражиха, стоявшая на выдаче:
— О, слышу, мой партизан явился.
Брага веселеет.
— Что там сегодня, женушка? Борщ с молодой курятинкой? Наконец-то!
— Сегодня как раз твой любимый суп гороховый…
— То все на макаронах сидели, а теперь горох да горох зарядили… Нет, хватит с меня такой жизни! До Семи Колодезей добью, а там баста! Дураков нет. Дальше пускай сыновья роют, а нам даешь пенсию. Финский особнячок на берегу моря сооружу, под окнами — синева морская, виноградником займусь, помидорами, огурчиками, на досуге стану читать тебе, женушка, в холодочке курортную газету «За бронзовый загар»…
Бражиха сосредоточенно орудует черпаком, но сурово сомкнутые губы ее невольно вздрагивают в улыбке. Не впервые ей слышать от мужа эту песню. Еще в Каховке слышала: «Построю и больше не буду». И на Ингульце слышала: «Брошу, к чертям, кладовщиком или завгаром пойду…» А после того снова, как цыган, перекочевал сюда и ее потащил, чтобы вдвоем пробиваться к этим легендарным, никогда не виденным ею Семи Колодезям. Слушая мужа, она и о деле не забывает:
— Забирай, муженек, компот да освобождай место.
Обедает Брага за одним столом с сестрой и с Линой. Под навесом, где стоят столики, тесно — тут толкаются, смачно хлебают, утираются ладонями, всюду Лина видит замызганные майки, перепревшие от пота безрукавки, видит простые трудовые лица, лоснящиеся потом, темные от загара шеи, которые уже и солнце не берет. Вот громко чавкает бульдозерист Закарлюка, молча с жадностью тянут из мисок другие механизаторы: Волкодав, Штанько, Барыльченко, Фисунов; рядом с Линой примостился усатый Куцевол, и она совсем близко видит руки с толстыми короткими пальцами, на которых пообломаны ногти. Такие же руки и у Левка Ивановича, они огрубели, сплошь покрыты ссадинами. Лину в первые дни все это коробило, а теперь ей даже как-то уютно среди этих плеч, лиц, приятно класть свои тонкие усталые руки рядом с их огрубевшими в работе, натруженными на рычагах руками. «Разве же не в них, не в этих руках, — думает она, — вся сила и богатство трудового человека, который добывает ими не только свой хлеб, но еще и возможность ни перед кем не заискивать, не криводушничать? Именно они, эти руки в ссадинах, дают человеку право жить без лжи, без угодничества, без всего такого…»
Брага ест молча, серьезно, лицо его продублено ветром и солнцем, а около прищуренных глаз уже лучатся морщинки — свидетели нелегкой, видно, жизни. «Сколько живу, все на передовой, потому что тут человеку самая большая выгода, — как-то пошутил он. — И место тепленькое, и никто на него не позарится…»
На строительстве у него место не просто тепленькое, а прямо-таки горячее — в одежду, тело въелась степная
— Ей-же-ей, через день стираю! А только смену отработает — снова такая же.
Всем здесь известно, что во время войны их бригадир был подрывником в партизанском соединении, принимал участие в героических рейдах в североукраинских и белорусских лесах, и жена его, эта тетка Катерина, тоже оттуда, из Полесья, и тоже бывшая партизанка.
Съев суп, Левко Иванович принимается за макароны с котлетами, которые попались ему до черноты пережаренные.
— Поштурмуем теперь эту жужелицу, — говорит он и кричит к выдаче: — Жена! Забыла свежих помидорчиков положить!
— В Брылевке помидоры, — слышится оттуда.
— Тогда огурчиков…
— Огурчики в степи. Начснаб не насобирал.
— Помидоры где-то перезревают, огурчики желтеют, а вы…
— Ешь, муженек, и не привередничай!
Брага сокрушенно качает головой.
— Точнехонько как в той притче: ребенок хлеба просит, а мать: «Воды выпей». — «Не хочу воды». — «А, постреленок, трясця твоей матери, ты еще перебирать?» Дайте книгу жалоб, я благодарность вам запишу.
— Не к нам, к начальнику рабснабжения все претензии, — отрезает вторая кухарка.
— Сколько ни критикуют того начальника рабснабжения, а с него что с гуся вода, — говорит Василинка, как всегда с бесконечным эпическим спокойствием.
Лину всякий раз поражает в ней это спокойствие, уравновешенность. Василинка и делает все без суеты, и разговор ведет неторопливо, и обедает без спешки, она как будто и Линину нервозность утихомиривает своею степенностью, успокаивает ровной, тихой улыбкой и здоровым взглядом на мир.
— Вот она, наша с тобой жизнь, Куцевол, — принимаясь за компот, говорит Брага товарищу, который на это только шевельнул ржавопроволочными усами. — Вот куда загнала нас с тобой погоня за длинным рублем!
— Не наговаривайте на себя, Левко Иванович, — усмехнулась Лина, которая не впервые уже слышит об этом длинном рубле.
— Не веришь? Слышите, она думает, что чистой воды романтика нас сюда привела. Вот они, герои, степная гвардия, так она думает о нас. Даже жилы трещат у Браги, так он рвется вперед, чтобы побыстрее своим роботом снести Турецкий вал и дать воду степям. Еще раз взять штурмом Перекоп: отец брал тот, а сын этот! А герои твои, девушка, в это время думают о том, что завтра получка да что после нее хорошо было бы в Копани в чайную шугануть… Разве не так, Барыльченко? — обращается Брага к угрюмому бульдозеристу, обедающему за соседним столиком. — Правду ведь я говорю, что длинный рубль нас сюда привел?
— Я не слыхал.
— А ты, Кузьма?
Кузьма Осадчий, смачно уплетая за обе щеки свой горох, отрицательно вертит головой, расплывается над миской в ухмылке:
— Вы меня, дядько бригадир, на этом не купите, — и продолжает хлебать дальше.
У него сегодня хорошее настроение. Не оставляет это настроение Кузьму с того самого дня, как парень, совершенно освободившись из-под отцовской опеки (отца его перевели бригадиром на хозяйственный канал), самостоятельно сел на бульдозер, с «отцовской шеи на железную перелез», как выразился по этому поводу Египта. Правда, с новым бульдозером Кузьма еще не совсем освоился, справляется с ним пока с горем пополам, но все же справляется и норму, хоть с большой натугой, выполняет.