Тропа длиною в жизнь
Шрифт:
…Волчонок был одновременно частью своего отца – видел его глазами, знал, о чем он думает, чувствовал удары заячьей тушки о бедро, ощущал запах палой листвы, смешанный с пробивающимся из-под нее грибным ароматом, мелкие капли дождя на лице… и в то же время он, невидимый, наблюдал происходящее со стороны. Изнал, что произойдет сейчас. Вот этот мокрый корень, прикрытый желтыми листьями…
Вот оно! Отцовская левая нога носком зацепляется за проклятый корень, и он падает, сложно выругавшись,
– Сынок, сынок, что с тобой?..
Его трясут. Испуганное материнское лицо.
– Не пугай меня! Ты болен?
– Нет. Все хорошо. Просто я…
– Что такое с ним?
Зычный голос отца, тоже встревоженный. Слегка. Отец уже одет по-охотничьему и при оружии. Уходит. Значит, сегодня?
И словно кто-то ответил, и все его существо восприняло этот ответ: «Нет. Завтра».
– Все хорошо, Сильный, все хорошо, – торопливо заговорила мать. – Заспался, должно быть. Отец молча кивнул и скрылся за пологом.
Весь день Волчонок мучился сомнениями: сказать или нет? До сих пор его видения касались соседей, и сомнений почти не было: лучше держать язык за зубами. Но тут… как не предупредить отца? И как предупредить?.. Не поверит, ни за что не поверит.
В конце концов Волчонок все же решил: «Вечером скажу. Тихо скажу, ему одному. А там будь, что будет!» Но вечером…
Вечером мама снова плакала. И, слушая в темноте его прерывистое сопение, возню, притворные вскрики и ахи Койры, дрожа от обиды и ненависти – к этому сопению, к этой громадной волосатой ручище, Волчонок не выдержал – прошептал в самое материнское ухо: – Завтра он руку сломает! И пусть! Едва не вскрикнув от страха, она зажала ладонью неосторожный рот и зашептала, убеждая, успокаивая, уговаривая…
Мать, конечно, думала: у ее мальчика просто от досады вырвалось. По-настоящему испугаться ей пришлось на следующий день, когда отец ввалился в жилище – шумный, злой, с правой рукой в лубке и на перевязи (он уже успел побывать у колдуна; ему-то зайца и оставил). Жены засуетились, захлопотали, а он, развалившись на хозяйском месте, покрикивая время от времени то на одну, то на другую, то на третью, длинно и сложно излагал все, что он думает о корнях и сучках вообще и об этом, треклятом, в особенности. Надо же! Он, один из лучших охотников их великого Рода, – и хуже мальчишки!..
– Порчу навели на тебя, Могучий, порчу, – бормотала Койра, – глаз твой отвели! Враг объявился; колдует по-черному, извести хочет…
Охотник поутих, задумался. Колдун говорил почти то же самое. И обещал отыскать врага.
Мать молчала. Ухаживала за отцом и не смотрела на сына. Но, раз или два поймав ее взгляд, Волчонок понял, что она не просто боится. Она онемела от ужаса.
(Да. Вот тогда-то он, несмышленыш, и сделал то, что определило его дальнейшую жизнь. Великую глупость сотворил! Но разве мог он знать?)
Когда суета улеглась и женщины куда-то ушли – по домашним делам,
– Больно?
Теперь ему было очень стыдно. Ну как он мог не предупредить? Ведь знал же! Отец положил здоровую руку на его голову:
– Мы – мужчины. А мужчины не знают, что это такое – больно. Запомни: не знают!
Волчонок горестно вздохнул:
– Это я во всем виноват. Я видел во сне, что с тобой это случится. И не сказал. А со мной и раньше такое бывало. Про Хромонога видел. И про Блошку, ту, у которой кожан лопнул и ноги кипятком обварил, помнишь?
Он почувствовал, как отцовская ладонь дрогнула на его затылке.
(В те же дни, должно быть, и кончились их мальчишеские игры – после истории с медведем. Точно, тогда. В то лето или в ту осень. И тогда же он стал говорить о своих видениях. Маленький дурачок, он думал, должно быть, – его странные сны пойдут общинникам на пользу? Быть может, и думал, да только не в этом дело. Он почему-то просто НЕ МОГ молчать. Несмотря на безнадежный ужас в материнских глазах, ставший уже привычным.)
6
Да, в ту осень Волчонок, помнится, «помогал» общинникам, как только мог. Словно нарочно, видения посещали его все чаще и чаще. Правда, в основном по пустякам.
– Силута, дай помогу. А то ты камень не удержишь, он тебе руку обожжет.
– Головастик, скажи отцу, чтобы завтра на охоте поосторожнее был. Они в какой-то овраг будут спускаться, ногу может вывихнуть.
– Эй, Сосновая Шишка! Подержи денек свою младшую дома. А то как бы она себе ногу сучком не распорола и не охромела бы!
Его выслушивали молча, хмуро. Женщины порой следовали советам – и все кончалось благополучно. Мужчины – никогда. И вывихивал ногу Головастиков отец, и ломалось копье у Оймирона – как раз тогда, когда должно было нанести решающий удар, и лопались посреди реки связки плота – так, что Грибоед и Сипатый едва вплавь спасались… Но и те, кто следовал советам, не благодарили, не радовались…
Волчонок чувствовал: вокруг него образуется пустота. Его сторонились не только сверстники – взрослые избегали его. Когда по привычке подбирался к очагам послушать охотников, не гнали; сами замолкали и расходились в разные стороны. И отец словно бы перестал замечать своего младшего.
Будто невидимая стена отделила его от общинников. Какой-то колдовской круг, а в центре – он сам. И мать. А потом пришла настоящая беда.
…Он очнулся в страхе. И обрадовался: жив! Сон это, и не про него! И еще больше обрадовался: уж теперь-то поймут, что он может для них сделать, какую беду отвести.
В жилище никого не было. Только его сестренка в своем углу, мурлыча себе под нос, возилась с кусками кожи. Шить училась, должно быть.
Он перебрался к ней поближе и увидел, как побелело лицо этой дуры, как она отшатнулась. Куски кожи упали на шкуру, покрывающую пол.